Михаил Плетнев в Олимпийской деревне

Московской филармонии, активно продвигающей свою новую площадку в спальной местности на юго-западе столицы, крупно повезло. Главный зал Филармонии-2, перестроенной три года назад из убогого позднесоветского ДК, полюбился Михаилу Плетневу своей акустикой и, возможно, удаленностью от светских мест. Теперь его личный рояль в сопровождении представителей фирмы Kawai царственно приезжает погостить в Олимпийскую деревню. Туда же отправляются в паломничество преданные слушатели Плетнева. Наверняка среди них есть те, кто раз в год столь же ритуально ездит за фортепианной музыкой еще дальше — в Питер, на концерт Григория Соколова. Так что им не привыкать.

Именно в Филармонии-2 в прошедшие выходные состоялось одно из самых священных событий сезона — рахманиновский клавирабенд Михаила Васильевича. Два дня подряд зал полностью продан с одной и той же программой — будто это какая-нибудь Берлинская филармония. Многие приходят на час раньше, чтобы послушать подготавливающую к концерту лекцию Ярослава Тимофеева, и правда прекрасную. Он умеет рассказать про очень своего Рахманинова — мало похожего на официального классика, именем которого как раз назван зал Филармонии-2. А уж дальше нам играют такого Рахманинова, которого вообще не узнать.

«Никакой тебе сирени, дачи, веранды, весны, юношеской любви, нежной меланхолии и прекрасной страны, которую мы потеряли.»

Вся программа состоит только из фортепианной музыки этого композитора, но вопрос о том, что мы слушаем — Рахманинова или Плетнева, можно даже не задавать. Конечно, Плетнева! Который на этот раз транслирует свой сумеречный мир сквозь музыкальные тексты под названием «Этюд-картина» или «Полишинель». Тут есть и хиты вроде ранней до-диез-минорной прелюдии (мгновенную популярность которой Тимофеев сравнил с современной вирусной рекламой), и такая редкость, как Первая соната. Но и то, и другое Плетнев присваивает себе полностью. Это один большой метатекст с прихотливым авторским дыханием, в котором могут, например, возникнуть непредвиденные паузы внутри одной пьесы и практически не будет остановки перед следующей.

Тут нет каких-либо реверансов в сторону привычного имиджа Рахманинова. Никакой тебе сирени, дачи, веранды, весны, юношеской любви, нежной меланхолии и прекрасной страны, которую мы потеряли. Счастьем — пусть горьким — вообще не пахнет. Сладких слез тоже не дождетесь — плакать уже поздно. Про такую пошлость, как «блестящий пианизм», забудьте. Экзистенциальный лабиринт очаровывает своей безысходностью. Если сравнить с другим кумиром московской публики — Теодором Курентзисом, то это полная противоположность. Курентзис проповедует: «Дети мои, идите ко мне — и спасетесь». Плетнев бормочет: «Даже и не надейтесь».

Когда он выходит на поклоны с вечной мукой на лице — то вызывает единодушный восторг. Если вдруг решает пошутить — то у публики просто перехватывает дыхание. Такое в этот раз случилось аж дважды. Когда, ехидно посмотрев в зал, Плетнев небрежно выплюнул в него два финальных форшлага «Юморески». И когда последним бисом после монографического рахманиновского вечера сыграл до-диез-минорный вальс Шопена, передав грустный привет «вирусному» до-диез минору начавшей вечер прелюдии.

текст: Екатерина Бирюкова

www.colta.ru