В 1994 году на 10-м конкурсе Чайковского первая премия не была присуждена. Вторую премию получил пианист Николай Луганский. Он быстро завоевал музыкальный мир, играл во многих странах и всегда с большим успехом. Пресса захлебывалась от восторга. На сцену выходил высокий, стройный, молодой человек, скромный и немного застенчивый… В его игре не было и нет ничего показного, специального, бунтарского, революционного, но он абсолютно владеет инструментом и всегда «говорит» то, что, как ему представляется, хочет сказать композитор. Луганский использует все средства, доступные роялю, все краски, которые рояль может дать, все тембры; у него тончайшая нюансировка, безупречная виртуозность, логичность, абсолютная выверенность фразировки. Слушая его, я подумала, что по тому, как пианист играет, можно узнать о нем многое, гораздо больше, чем он может рассказать о себе словами. Тем не менее, я решила взять у него интервью, и он любезно согласился мне его дать.

 

Николай, я была под сильным впечатлением от вашего исполнения всей программы, но особенно от «Детских сцен» Шумана, сыгранных с такой искренностью, нежностью, непосредственностью и щемящей болью в последней пьесе, какие редко удается услышать. «Детские сцены» часто играют взрослые музыканты, но играют их и дети. Как вам кажется, это сочинение о детях, для детей или…?

 

Я думаю, что это, конечно, совсем не детское сочинение. Скорее всего — это отражение внутреннего мира самого Шумана, который в каком-то смысле остался ребенком до конца жизни.

 

Давайте поговорим о вашем детстве. Я знаю, что вы довольно рано проявили интерес к музыке. Мои ученики просили меня узнать, ваш первый педагог был строг и суров?

 

Наверно, по американским меркам — да, а по российским — обычный.

 

А что значит «обычный»?

 

Еще до школы у меня было двое педагогов, которые занимались со мной в общей сложности почти год. Это были Мария Александровна Шарикова, которая работала в Гнесинской школе и Сергей Александрович Ипатов, талантливый музыкант, ученик Игумнова, мои родители познакомились с ним на даче. По-моему, он работал настройщиком. Вот они мне дали какие-то азы, а потом я уже учился в ЦМШ у Татьяны Евгеньевны Кестнер. У нее была слава сурового учителя, но к тому времени ей было за 75 лет, так что она уже не была такой строгой, как раньше.

 

Еще дети спрашивают: когда вы были ребёнком, кто-нибудь заставлял вас заниматься?

 

Нет, никогда. У меня родители не музыканты.

 

Это неважно. Они могли все равно заставлять, не так ли?

 

Нет, они ходили на работу. Со мной сидела бабушка. Естественно, как любая бабушка, она разрешала мне делать все, что я хотел. Если я хотел, я играл, не хотел — не играл.

 

В консерватории вы учились у Татьяны Николаевой?

 

Еще в ЦМШ, когда я был в 6-м классе, умерла Кестнер Татьяна Евгеньевна. С тех пор я учился у Николаевой.

 

В чем заключалось самое сильное её влияние на вас?

 

Определить нельзя, но, в основном, постоянная открытость к музыке, желание сыграть, услышать новое. У нее была безумная жажда к музыке и любопытство, которое с годами только увеличивалось. И это было заразительно. Она все время привозила новые записи, новые видео, всегда собирала учеников, мы играли вместе.

В юности на кого из выдающихся пианистов вы хотели быть похожим?

 

Не могу сказать, я думаю, что ни на кого.

 

Но ведь должны же были быть какие-то кумиры?

 

Ну конечно. Рихтер, Гилельс, Софроницкий и Николаева тоже. Потом позже Бенедетти-Микельанджели. Возможно, мне хотелось быть на кого-то похожим именно в тот момент, когда я слушал и мне безумно нравилось, но копировать я никого не пытался. Было восхищение, но мне кажется, что даже тогда я понимал, что нельзя сыграть так же. Все равно каждый играет только так, как он играет, а попытка играть «под другого» только мешает.

 

После Татьяны Николаевой вы начали учиться у Доренского, музыканта совершенно другого типа, чем Николаева. Было ли это психологически трудно?

 

Да нет, не трудно. Было трудно пережить смерть Николаевой, мы были почти родные люди, и все случилось так неожиданно… С каждым годом она играла все больше концертов и казалось, что все идет по нарастающей, и вдруг такая внезапная смерть на концерте в Сан-Франциско, где она исполняла цикл из 24-х прелюдий и фуг Шостаковича. Это случилось 17 ноября 1993 года.

 

Х конкурс Чайковского, в котором вы участвовали и получили практически первое место, которое назвали вторым, был не простым. Как вы нашли в себе бойцовские качества, боец ли вы?

 

Нет, в музыке я точно не боец, я люблю играть в спортивные игры: теннис, бадминтон, шахматы, там проявляются какие-то бойцовские качества. Я и раньше играл на международных конкурсах, где, разумеется, были сильные пианисты. Но это всегда дико и странно, когда в музыке есть понятие — конкурент. Я играл всего на двух международных конкурсах, один, когда мне было 16 лет, в Лейпциге. Был еще Всесоюзный конкурс Рахманинова… В этом возрасте ощущение конкурентной борьбы может казаться даже нормальным, но когда оно входит в плоть и кровь, это уродует что-то в музыканте. Со мной, к счастью, этого не произошло, но я все равно не чувствовал себя комфортно. Скорее было ощущение — сыграл и слава богу.

 

Сильно ли увеличился ваш репертуар за последние годы? Удается ли вам учить новые сочинения, и когда вы находите для этого время, играя 100 концертов в год?

 

Да, я все время учу новое. За последние годы я выучил 4-й и 5-й концерты Прокофьева, несколько больших пьес Альбениса, Полонез-фантазию и мазурки Шопена, 7 пьес из «Времён года» Чайковского и записал весь цикл… Каждый день я играю час-полтора камерную музыку. Вот три дня назад был один свободный день в Вашингтоне. Я учил «Юмореску» Шумана, которую никогда в жизни не играл и буду играть через три с половиной недели, а 4-й концерт Бетховена уже завтра репетирую в Москве. Я постоянно что-то учу. На гастролях даже легче, чем в Москве. Дома много всяких домашних обязанностей, иногда я занимаюсь в консерватории.

 

Ваши дети занимаются музыкой?

 

К сожалению, нет. Я бы очень хотел, чтобы они занимались, но они не хотят.

 

Наверно, они смотрят на вас и думают: «Нет, это слишком трудно!»

 

Вы знаете, я очень редко бываю дома. Возможно, если бы моя жена была музыкантом, она бы их заставляла. Мне кажется, что у дочери есть какие-то способности, у сыновей, наверно, меньше…

 

Что для вас самое главное в прочтении нового и не нового сочинения? Насколько важна для вас традиция? Густав Малер когда-то сказал замечательную фразу: «Традиция — это передача огня, а не поклонение пеплу». Как вы относитесь к традиции?

 

Я прекрасно отношусь к традиции, но говорить об исполнении и исполнять на сцене — это совершенно разные вещи, не связанные друг с другом. Часто можно встретить человека, который рассказывает замечательные вещи об интерпретации в защиту традиций или против, с ним можно интересно поговорить, а потом человек выходит на сцену и не в состоянии воплотить то, что он хочет.

 

Вам было удобно играть в новом зале в Центре Кеннеди, который совершенно перестроен и обрел другую акустику?

 

Мне понравилось. Я играл там сольный концерт 18 лет назад, на этот раз мне было довольно комфортно, в целом, мне понравился зал.

 

Какой слушатель для вас идеальный? Вы когда-нибудь в жизни встретили своего идеального слушателя?

 

Я рад любому слушателю, если он специально приходит на концерт, чтобы меня послушать. Конечно, у меня есть несколько человек, чье мнение для меня важно. Вы правильно задали вопрос о слушателе, а не о публике, о слушателе в единственном числе… Я не могу сказать, что я чувствую каждого человека в зале и знаю, как именно каждый из них слышит…

 

Но вы обращаетесь к слушателю, когда вы играете или вы слишком заняты тем, что вы играете?

 

Я напрямую контактирую все-таки с музыкой и с композитором, а что касается музыкального высказывания, оно бывает безличное, бывает от третьего лица, бывает от первого, я бы даже сказал, бывает повелительное наклонение, — от этого и зависит исполнение. Есть в музыке обращение к человеку, но, даже если я буду играть один в комнате, я буду стараться играть с тем же отношением, что и в зале.

 

Вы играете концерты почти каждый день, как вы справляетесь с волнением до и во время выступления? Привыкли?

 

Никак не справляюсь. Иногда не справляюсь совсем. Бывает даже не волнение, а просто страх. Мне удается это скрывать от слушателей. Мне кажется, что исполнитель, который выглядит разгорячённым и волнующимся, на самом деле волнуется меньше.

 

Вы, я бы сказала, очень поэтичный пианист. Любите ли вы поэзию?

 

Да, я люблю поэзию, но довольно выборочно. При том, что я говорю на разных языках, но читаю я только по-русски. В поэзии Пушкин для меня занимает совершенно особое место, вне каких-либо сравнений, еще люблю Тютчева, Пастернака, Заболоцкого…

Еще мне нравится такой жанр «пирожки». Вот, например, такой пирожок про Шнитке:

 

До поздней ночи в гараже

и руки от переживаний

смотри трясутся до сих пор

Я с корешами слушал шнитке

 

а есть интеллектуальный «порош»:

 

Пришел Бетховену по почте

какой-то странный коробок

с письмом — дарю, тебе нужнее.

Ван Гог.

Николай Луганский и Ирэна Орлова во время интервью

Влияют ли на ваше настроение, творчество и продуктивность политическая ситуация в стране?

 

На творчество не влияет, а на настроение — приятные новости улучшают, неприятные огорчают… Я сейчас много читаю, и у меня ко многому меняется отношение. Даже к Ленину, которого я не могу назвать просто мерзавцем. Мне кажется, что он никогда не врал, в отличие от многих политических деятелей.

 

Честный преступник? Это интересно!

 

Ну да, честный преступник, как любой монарх. В России вегетарианская история была только до Петра Первого, мне кажется.

 

Но сейчас, я бы сказала, много новостей попадают под категорию «неприятные новости»?

 

Что вы говорите? Первый раз слышу. А что случилось? Я не следил за новостями. Политические? Вы знаете, я вам очень рекомендую: у меня дочь историк, она ведет сайт «Свободная история 1917». Это ровно то, что происходило 100 лет назад, все документы, высказывания, дневники, письма, указы, законы… вот я вам очень рекомендую посмотреть. Я думаю, если вы это почитаете, может быть ваше мнение изменится о том, что такое ужасные новости. Ничего ужаснее той эпохи, предоктябрьской, я не могу себе представить, когда более или менее порядочные люди ничего не могли сделать, а мерзавцы обретали уверенность в себе и делали все, что хотели. Я не вижу никаких ужасных новостей в России сегодня… Кроме того, я один, лицом к лицу с роялем, так что никакие политические движения и перемены никак не могут мне помешать.

Беседовала Ирэна Орлова

Вашингтон, октябрь 2017

etazhi-lit.ru