Беседу вела Тамара Блёскина
Неизвестное об известных
Если Барышникова называют Моцартом в балете за легкость и полетность, то Годунов по страсти, мощи и экспрессии сопоставим с Бетховеном. Но если музыканты давно признали гениальность обоих композиторов, то в оценке танцовщиков единодушия нет. Причина не в отсутствии весов, способных измерить степень одаренности, а в нашем восприятии. Прав, пожалуй, американский критик Джон Бреннер, когда сравнил исполнение солистами партии Зигфрида и пришел к выводу, что они оба очень разные и оба – прекрасны, а ответ, кто из них лучше, каждый зритель дает, исходя из личных предпочтений.
Уникальный факт: две выдающиеся звезды мирового масштаба – одноклассники Рижского хореографического училища. Несколько лет они занимались, стоя рядом у балетного станка под строгим взглядом Юриса Капралиса.
Не менее поразительно и другое: никто и никогда не делал большого интервью с рижским учителем Барышникова и Годунова. Поначалу молодой артист балета в роли начинающего педагога не привлекал внимание прессы. Затем, когда его воспитанники заблистали на сцене, пишущая братия зациклилась на них. После того, как оба лучших питомца остались на Западе, само имя наставника надолго попало под запрет, а позже лишь по конкретным поводам журналисты спрашивали мнение руководителя кафедры хореографии Латвийской музыкальной академии, профессора Юриса Капралиса (иных почетных званий он так и не был удостоен). И я благодарна судьбе, что не раз успела встретиться с ним незадолго до его кончины.
…Знакомы мы были еще с тех пор, когда он танцевал на сцене рижской оперы. Тогда же, в середине 60-х, сделала это фото «Щелкунчика», где Юрис – Принц, а в партии Маши – Вера Швецова, одна из последних выпускниц А. Вагановой. Наше общение всегда было мимолетным и не для прессы. Лишь работа над книгой о Годунове впервые привела меня в дом Капралиса, чтобы услышать рассказ мастера о его первых (и непревзойденных!) учениках.
Наставник балетных гениев
Сценическая карьера самого Капралиса началась с хора мальчиков, с которым он пел в операх «Кармен» и «Пиковая дама». Затем стал учиться игре на флейте в музыкальной школе имени Э.Дарзиня. Там, на общеобразовательном отделении, вместе занимались музыканты и будущие артисты балета из Рижского хореографического училища. В начале года на каждом уроке учителя знакомились, кто в какой школе учится. Юрис заметил, что музыканты встают как-то неуклюже, медленно, вразвалочку, а ребята из балетного – энергично, строго. И все они – стройные, красивые. Понял, что хочет быть таким же, потому следующим летом пошел на экзамен в хореографическое училище. И поступил.
— Юрис, давно вас знаю и – многого не знаю. У кого вы учились?
— Первыми педагогам были Тамара Витиня и Пальмира Строгонова (Зиединя), прошедшие школу Марии Кожуховой (одна у нее стажировалась, вторая – выпускалась). Заканчивал училище по классике у Владимира Цуканова и у Валентина Блинова по характерному танцу, оба они – выпускники Николая Тарасова. Так что мои балетные истоки – московские. Но в целом наше училище больше придерживалась ленинградской школы. Оттуда были главный балетмейстер театра Елена Тангиева-Бирзниек, Вера Швецова (обе – выпускницы Вагановой), Марина Сизова, ученик Пушкина Игорь Кошкин.
В театре танцевал 20 лет. Параллельно, по предложению Тангиевой, поступил на балетмейстерское отделение Ленинградской консерватории. Курс вела Алла Шелест. Методику классического танца преподавала Наталия Камкова. Руководитель отделения Федор Лопухов нас консультировал, присутствовал на экзаменах. Мы с театром часто выступали в Ленинграде и Москве. По приезду туда я сразу бежал в училище, смотрел классы, интересовался принципами школы, подходом педагогов. Мотал на ус каждое замечание. Учился постоянно, ведь сам рано начал преподавать.
— Как попали на эту стезю?
— Судьба, наверное. Третий класс мальчиков остался без педагога, а поскольку заметили мой интерес к занятиям, то предложили поработать в училище. Сам ничего не выбирал, все произошло спонтанно. В моем классе оказалось семь ребят, в их числе – Саша Годунов и Миша Барышников.
— Вы предугадывали, что они станут выдающимися танцовщиками?
— Мне часто задают этот вопрос. Всегда отвечаю – нет. Это был мой первый педагогический опыт, и мне казалось, что все идет, как должно быть. Что мальчики должны стараться, – мы тоже старались, наше поколение вообще этим отличалось.
Конечно, я видел способности Саши и Миши. Оба отличались усердием, пониманием своего дела, физическими данными и даже ростом, – были самыми маленькими в классе. В этом тоже есть плюс: когда меньше рост, легче освоить классику, всю методику принять легче, координация лучше. Различие замечал такое: Миша всегда все хотел делать аккуратней, чище, а Саша – прыгнуть выше, взять форс посильнее, больше пируэтов навертеть, не теряя, разумеется, классической формы.
— Что для вас было главным в преподавании?
— Стремился, конечно, давать основы. Добивался выворотности, чтобы ноги были вытянуты, чтобы правильная форма была – руки, корпус, голова. В то же время пытался их развивать, давал в нагрузку вариации, но это не было самоцелью. Ставил им первые концертные номера. Надо, чтобы ребята чувствовали сцену, а классических вещей для маленьких, по сути, нет. Пришлось сочинить. Сделал им вариацию «Лауренсии». Они вдвоем выходили на сцену и синхронно танцевали. Помню, в классе пятом случилось неслыханное. У нас в школе были строгие педагоги и очень требовательные на экзаменах. А я еще ощущал себя новичком, волновался за ребят, да и за себя боялся – так ли, всему ли научил? После экзамена подводят итоги. Тогда по классике высшей оценкой была четверка при пятибалльной системе. Вдруг Тангиева требует: «Вот этим мальчикам, Мише и Саше, пять с плюсом!» Я обалдел: пятерка с плюсом, да такого не бывало в истории! Вот разглядела она их способности, и эти пятерки с плюсом ученики полностью оправдали. Ребят я вел шесть лет, с третьего по восьмой класс. Правда, Миша после пятого уехал учиться в Ленинград, а Саша заканчивал в Риге. Его мама до самого выпуска переживала, что он остается невысоким, физически слабеньким, даже просила освободить сына от поддержек.
— Харалд Ритенберг, который вел дуэт, рассказывал, что на уроках поддержки Саша всегда стоял за роялем и грустно смотрел, как работают другие.
— Было такое, а как все обернулось! Вдруг, уже в Москве, он неожиданно вырос на целую голову и стал таким великолепным партнером, что Плисецкая была в восторге.
— С Мишей, увы, такого не случилось. Саша говорил мне, что, когда тот впервые посмотрел на него снизу-вверх, то в шутку ли, всерьез ли произнес: «Я тебе этого никогда не прощу». А какие у ребят были характеры?
— Оба – очень целенаправленные и трудолюбивые. В школьные годы им повезло вести насыщенную артистическую жизнь. В театре тогда сложился очень удачный репертуар, где во многих спектаклях солировали дети. Они оба были невысокими и с хорошей техникой, потому их долго занимали в детских ролях. В «Щелкунчике» мы с Сашей и Мишей часто танцевали вместе. Я – Принца, они – Франца и па-де-труа. В «Сказке о Балде» по очереди танцевали Попенка. В «Шакунтале» были сыном главного героя. Так что у них был богатый репертуар и их фамилии печатались на афишах. В детстве это много значит для самоутверждения.
— В театре часто возникают конфликты, кто в первом составе, кто во втором. Они тоже выясняли отношения?
— Нет. Хотя как-то получалось, что всегда Мише доставался первый состав. Это даже не зависело от ребят. К примеру, когда ставили «Шакунталу», им сказали: «Вы будете сыновья, и вот – ваши папы». Миша сразу подошел к нашему премьеру Харалду Ритенбергу, а Саша – к Артуру Экису. Просто при таком раскладе они больше соответствовали названным «отцам». Ритенберг, как и Миша, внешне казался крепче, с более рельефной линией ног, а Экис выглядел тоньше и с ним щупленький Саша смотрелся гармоничней.
— Зависть была между мальчиками?
— Думаю, да. Конечно, была! Это стимулирует, побуждает к совершенству. Между собой они все время конкурировали. Как спортсмены шли, наступая на пятки друг другу. Вот не помню, чтобы они открыто цеплялись. Злости не было. Каверзы тоже друг другу не делали. Соперничество шло только творческое. Видя успехи одного, второй старался превзойти. Но это – в школе, а на репетициях в театре друг друга поддерживали и помогали советами. Вообще, отношения в классе были хорошие, открытые, ребята сплоченные. Мы дружно жили. Я водил их по музеям, мастерским художников, вместе на лыжах катались. Часто приглашал домой. Моя мама сервировала стол, ненароком прививая ребятам правила этикета, ведь они были из разных семей. Могу сказать, что ученики меня любили.
— Как складывались взаимоотношения с родителями?
— Не любил с ними возиться. Знаю про уверенность, что их ребенок – лучше всех. Потому избегал общения. Хотя с Мишей возникла серьезная проблема. Как-то отец пришел: «Забираю сына из школы! Это не профессия для мужчины». А папа у него был военный, офицер. В общем, хотел его забрать. Обычно в таких случаях никто не сопротивляется: не хочешь заниматься – уходи! А здесь пришлось упрашивать: «Ради Бога, оставьте!».
МИША
— Когда вы узнали, что Миша поступил к Пушкину?
— На гастролях в Ленинграде. В театре шла репетиция «Шакунталы», где он был занят. В перерыве подходит со слезами: «Юрий Петрович!» – «Что случилось?» – «Меня приняли в ленинградское училище. Пушкин сказал, что берет в свой класс». Я сам раньше очень хотел учиться в Ленинграде, потому сказал: «Что ты, миленький, расстраиваешься! Иди, конечно!». Он, кстати, никогда не забывал, что я не стал чинить препятствия, ведь педагоги не хотят отпускать хороших учеников. Для меня это тоже был своеобразный экзамен. Я спрашивал Александра Ивановича: «В какой форме Миша, какие недостатки, что недоучено?». Он ответил: «Нет-нет, все в порядке, все хорошо. Ты готовь учеников и посылай ко мне! Я их отшлифую». Позже я сам учился в Ленинграде, и на выпуске оказался единственным «родственником» Миши, кто пришел за него порадоваться.
— Опекали его?
— Да нет. Я очень волновался. Больше даже, чем он. Миша все воспринимал спокойно, был самоуверенным. На концерте танцевал па-де-де из «Дон Кихота». Эмоционально и технически все сделал прекрасно, но, помню, мне бы хотелось видеть больше экспрессии, манеры испанской. На вечере ко мне подошла Фея Балабина, тогдашний завуч, с вопросом: «Как вам Миша?». Ответил, что манеры бы ему побольше, а она поняла наоборот: «Да-да, он очень манерный».
— Как вы восприняли его канадский побег?
— Сразу мелькнула мысль: «Все, человек потерян! Никогда не увижу его». Ведь что произошло? Когда я закончил танцевать, меня пригласили в Грузию работать балетмейстером. Перед отъездом завернул в Ленинград, чтобы Мише показал мне все мужские партии по ленинградскому варианту. Чисто академически. Чтобы я знал и подготовил репертуар. Он мне устроил, можно сказать, сладкую жизнь. Показал все спектакли, всякие интересные приемы. Потом, при прощании, обнял меня и довольно крепко прижал. Я еще подумал, ну да, уезжаю далеко, в Грузию! А через месяц узнаю, что Миша остался в Канаде. Когда мы позже встретились, то спросил: «Ты знал, что останешься?» – «Нет, совсем не ждал и не думал!» Хотя у меня ощущение, что знал и готовился.
— Когда вам удалось встретиться?
— В 1988 году он пригласил меня в гости. Но в то время имя Барышникова еще оставалось плохим, и меня не выпустили. Тогда Миша сделал приглашение от другого человека. Так я смог поехать, и месяц жил в центре Нью-Йорка, где он снял мне квартиру в двух кварталах от себя. Обеспечивал билетами, и я великолепно провел время, посещая спектакли на Бродвее. Было крайне интересно посмотреть все труппы. Сам Миша выглядел очень напряженным. Надо и руководить Американским балетным театром, и готовиться к гастролям в Японии. Труппа большая, ответственность огромная. Там как фабрика: чиновники пишут, репетиторы работают. И все это необходимо заставить вертеться без остановки. А труппа прекрасная была. Шесть ведущих, один лучше другого. Я не мог понять, вот молодой танцовщик из Колумбии, двадцать лет. Великолепная техника, форма классическая – откуда?!? Где эта Колумбия? Сейчас такой сильный балет на Западе! Многие ведущие артисты из Москвы и Питера уехали и там работают. Они передают традиции русской школы, а те с жадностью хватают и с готовностью впитывают. Потому и выросли. Вернувшись домой, связь с Мишей не прекратилась. Переписывались, общались по телефону, а когда он в первый раз после побега приехал в Ригу, уже я его встречал в аэропорту прямо у трапа самолета.
САША
— С Барышниковым вы общались и при жизни Годунова, и после его кончины. Есть много неясного в вынужденном уходе Саши из Американского балетного театра, когда Миша не продлил с ним контракт. Может, вам он открылся?
— Нет. У меня сложилось впечатление, что эта тема – табу. Возможно, у каждого своя точка зрения. Миша лишь сказал, что Саша в Америке хотел сидеть на своей классике – «Дон Кихот», «Лебединое», «Жизель». А у них в труппе надо все танцевать. И модерн, и новые постановки, и Баланчина надо освоить. И театр не мог держать артиста с большим гонораром только на классике. Сам Саша тоже ничего не говорил, когда неожиданно посетил меня во время приезда в Ригу за месяц до смерти. Заметил лишь, что работали, и как-то не получилось. А что реально там было и как, я не знаю.
— Вы не ожидали визита Саши?
— Абсолютно! Даже не знал о его планах прилететь в Ригу через много-много лет. В тот день пришел в училище и мне говорят, что меня искал Александр Годунов. «Как Годунов? Не может быть! Откуда вдруг Годунов здесь?» – «Да, звонил, хотел вас найти, но не застал». После обеда пришел домой и вскоре – звонок в дверь. Открываю и за порогом вижу троицу моих учеников – его, Игоря Морозова и Андриса Витиньша. Вот здесь, на этом месте, где сейчас вы, он тогда сидел. Потом меня ругали все наши балетные критики, почему я их не позвал. А как я могу знать: ребята посидят, и, может, уйдут минут через 15. Но они ушли далеко за полночь. А через день Саша уже улетел. Вначале встреча шла на эмоциях – объятия, поцелуи, слезы на глазах. Потом чуть успокоились. Саше было важно общаться, поговорить. Вспомнил свою историю, как в Москве работал, как в Америке живет, в кино снимается. В подробности особо не вдавался, перескакивал с темы на тему, затронет одну и – дальше. Рассказывал очень интересно. Мне бы записать по свежим следам, да как-то было недосуг.
— Все-таки, что-то помнится?
— Очень много интересного про Голливуд. Саша несколько лет танцевал в Америке, а когда почувствовал, что карьера в балете приходит к концу, переключился на кино. Решил, что это может быть его будущее. Он стремился все делать профессионально, брал уроки актерского мастерства, занимался английским, учился ходить не по-балетному. Рассказывал, как режиссеры работают. Не то, что у нас: тебе покажут, как надо, и ты повторяешь. Там просто берут актера, который, по их мнению, подходит для роли, и дают задание. Пара репетиций между собой, актеры приноравливаются друг к другу, и сцену снимают. Как будто импровизационно все развивается.
— Кстати, самого Сашу без всякой пробы взяли и на психологическую роль в его первом голливудском фильме «Свидетель», и на роль дирижера в комедии «Прорва», и в боевик «Крепкий орешек». А о балете-то он вспоминал?
— Да он больше всего говорил о балете и Большом театре!
— Не жалел, что покинул Большой?
— Нет! Нет-нет. Он очень откровенно рассказывал. Очень светло, без боли и тоски вспоминал коллег, работу с Ермолаевым, как и какие роли с ним сделал, как Григорович к этому немножко ревниво относился. После смерти Ермолаева, Саша потерял своего наставника, с которым были теплые отношения отца и сына. Он был очень доволен этим творческим дуэтом. Тот умел подсказать, что ему больше подходит, развивал и шлифовал технические возможности, помогал делать ярче каждую роль, каждую партию. Лепил из него нужный образ, как скульптор лепит, как художник. Саше это нравилось. Все, что было после Ермолаева, не так к его душе лежало. Потерял он много. Как и Миша потерял со смертью Пушкина, после чего практически сразу остался за океаном.
— Ваше мнение: у Годунова в Большом судьба сложилась?
— По большому счету – да. У него было все: потрясающая фактура, школа, манера, техника и артистичность. Не зря он сразу выдвинулся в ведущие танцовщики. Со столькими интересными партнершами он танцевал, такой огромный репертуар имел, такие хорошие роли делал! В «Иване Грозном» или в «Спартаке» даже по фотографиям видно, насколько он эмоциональный, как точно попал в образ. Я часто в Москве бывал, следил за его творческим ростом, спектаклями. Внешне все складывалось удачно, но в Большом театре – большие интриги и большие сложности там прожить. Особенно Саше, с его сложным характером, порядочностью и принципиальностью. Поэтому он не дождался многих обещанных ролей, да и с уже готового Спартака сняли накануне премьеры, из-за чего впервые станцевал партию лишь пару лет спустя. К тому же, его очень обидели, когда долго не выпускали с театром на зарубежные гастроли. Наша творческая жизнь слишком коротка, всего двадцать лет, и надо успеть станцевать все, что можешь. А когда лучшие годы пролетают, а ты сидишь, никуда не едешь и, значит, ограничен в репертуаре и в возможностях увидеть жизнь мирового балета, – это тяжело. Все вместе и привело к такому исходу.
— Как вы узнали, что он остался?
— В августе 1979 я уже был в Риге и видел развитие ситуации по телевизору. В отличие от Миши, Нуреева или Макаровой остался он с большим шумом. Говорил нам, что побег планировали вместе с женой, но в последнюю минуты Мила соскочила, чего он не ожидал. Оттого и пошла эта заварушка с задержанием советского самолета. История была долгая, гораздо сложнее, чем в фильме «Рейс 212». Но он решил и сделал. Как я упоминал, он был целенаправленный, даже упёртый, и если какую-то цель себе ставил, то добивался. Еще в Риге захотел уехать в «Молодой балет» к Моисееву – и уехал самовольно, со скандалом, вопреки распределению в латвийскую оперу. Ему тогда даже диплом на руки не выдали! А в «Молодом балете» заветной целью стал Большой театр. И Григорович его взял без всякого конкурса.
— Не ошибся ли он, решив не возвращаться в Москву?
— У меня двоякое отношение к побегу. С одной стороны, мир открытый и он мог танцевать где угодно. С другой – он потерял Большой театр, а это – вершина искусства балета, где бы ему жить и творить. Только там были свои сложности и многое накопилось на душе. Видимо, для себя он сделал правильный выбор.
— Почему тогда не получилось у него такой большой и долгой карьеры, как у Миши и Нуреева?
— Повлиял комплекс причин. Главная – он оказался в стране, где его знали только по истории в аэропорту, а не как блестящего танцовщика. Годунова фактически вычеркнули из мирового балета за те пять невыездных лет в Большом театре. Если Миша остался на гребне славы, то про Сашины победы уже успели позабыть. В Америке мало кто видел его на сцене, а в лучших ролях – вообще никто не видел. К тому же, думаю, он немного опоздал. Через пару месяцев ему исполнялось тридцать, – серьезный возраст для танцовщика не только по американским меркам, но и в силу физических причин.
— Миша, когда сбежал, был моложе, имея фору почти в четверть профессиональной карьеры…
— Потому он смог к своим тридцати годам стать мега-звездой, пройдя свои школы, причем, не одну. Ведь русская школа отличается от Баланчина, где очень все быстро, мелкие движения. И Бурнонвиль, старая датская школа, тоже построена на них. Это другая техника, которая трудна для нас. Миша на этой мелкой технике сломал ногу и долго был на костылях, – ноги у него были неподготовленные. И западные артисты не могут сразу освоить нашу школу. Как-то к Пушкину приехали сильные танцовщики, а в классе не смогли справиться с движениями. Все-таки, другие приемы, другая работа тела. На закате карьеры Миша полностью переключился на модерн-танец, ушел из театра, создал свою труппу. Мне его новый стиль не очень нравится. Но там они танцуют демократично – все вместе и всё одинаково. Правда, у него есть сольное отделение, а так Миша проигрывает во внешности. Американцы рядышком – все повыше. Думаю, Саша напрасно спасовал. Я видел американскую запись «Дон Кихота», – прекрасно танцует! Технически – не придраться, манера безупречная. Он был в хорошей форме и мог освоить любые замыслы хореографов.
— Первые год-два так и было, что, кстати, противоречит слухам о многомесячном простое. Кроме классики, он танцевал «Тему и вариации» Баланчина, параллельно сотрудничал с труппой афроамериканца Алвина Эйли, на фестивале искусств в американском Сполето показал «Павану мавра» Хосе Лимона. Были блестящие рецензии! Ролан Пети сделал о нем фильм-портрет, где назвал Годунова величайшим танцовщиком современности и показал его в «Гибели розы» с Доменик Кальфуни. Саша очень хотел разучивать «Блудного сына» и «Аполлона», но Миша, в ранге художественного директора, ему отказал, а позже полностью убрал с афиши театра классические балеты, где тот блистал не меньше Миши. И – контрольный выстрел: не продлил контракт. Саша тогда признавался, что его «выбросили, как картофельную шелуху». Они не сошлись характерами?
— Они не «не сошлись», они – разошлись. Столько лет маленькие мальчики занимались в одном классе, я учил их, по попкам давал, чтобы спину держали и ноги тянули. И вот оба приобрели мировой масштаб. Когда же один стал директором американского балета, а другой, как и в детстве, в очередь с тобой с не меньшим успехом танцует твои партии… Что ж, всякое бывает.
— Но есть же причина?
— Думаю, там сыграла роль творческая зависть к Сашиным возможностям и росту. Да и сам Саша мог с чем-то не считаться из-за собственного упрямства. Там твоя жизнь под очень строгим контролем. Ошибку сделал – и все, провал. В Америке надо вкалывать и расплачиваться по полной за каждый вольный и невольный промах. Удивляюсь другому: все великие русские звезды-невозвращенцы – Нуреев, Макарова, Барышников, Годунов, – они не сплотились вместе, а как-то разошлись. Друг к другу относятся недоброжелательно, публично выискивая недостатки. Творческая зависть была у всех между собой. Миша танцевал с Макаровой. У меня есть эти записи. Ведь прекрасно же! Миша имел успех, она имела, а танцевали вместе мало. Потому что славу разделить не хотели. И Миша, и Рудик выбирали других партнерш. Кажется, вдали от Родины надо сплотиться, ан – нет. Делить лавры трудно.
— Все-таки хотелось бы понять основу конфликта. Слышала, что технически Саша был слабее Миши. Такая причина возможна?
— Может, дело в различиях школы? Ленинградская, закалку которой приобрел Миша, больше держится за академичность, аккуратность, чистоту формы. А Москва всегда была немножко свободнее, экспрессивнее. Тот же Сашин «Дон Кихот» – вращения, содебаски андедан, – все делает изумительно, в хорошей форме. Думаю, вопрос в разных манерах исполнения, а также в зрительском выборе. Такое бывает и в искусстве, и в спорте. Вспомните дуэль фигуристов Плющенко и Ягудина, или старую историю, когда любители оперы разделились на два непримиримых лагеря – поклонников Козловского и Лемешева.
— Почему Саша зациклился на Америке?
— Может, Голливуд соблазнил? Все-таки годы шли, держать себя в форме все труднее, а в кино он видел способ продлить свою творческую жизнь. Когда мама обвиняет Мишу в уходе Саши из театра, то понимаю ее боль. Но я ей сказал, что он был свободен, что хороших театров много, а таких ведущих солистов, каким он был, нигде нет. Мог бы найти себе партнершу и гастролировать по всему миру. Даже не надо в труппу идти, можно станцевать и ехать дальше. Классические балеты идут повсюду. Сам он вообще не хотел трогать эту тему: «Я решил бросить, меня привлекло кино». Словом, не приставайте!
— Голливуд Голливудом, но с балетом до конца он не расстался. Судя по записям с Аллой Ханиашвили и Виталием Артюшкиным, Саша прекрасно репетировал классику. А проявить себя на балетмейстерском поприще даже не стал пробовать.
— Понимал, что это другая профессия. Вот Миша попытался балетмейстерством заниматься. Восстановил в своем видении несколько балетов. Что-то прошло хорошо, а за «Лебединое озеро» его очень ругали. Он одел балерин в длинные туники, следуя определенному замыслу: «Лебеди превратились в девушек, зачем нужны пачки? Раз стали девушками, значит, должны быть в платье», – отстаивал он свою идею. Но есть какой-то трафарет! В общем, спектакль зритель не принял, Мишу раскритиковали, и он решил, что не надо ему этого, танцевать лучше. Потом и бизнесом занялся.
— Может, хорошо, что Сашу переклинило на кино? Фильмы сохраняются дольше, чем сиюминутное искусство балета.
— А я рад, что балетный мир Годунова по-прежнему чтит. Ко дню его 55-летия в Москве состоялся вечер памяти. Мне пришлось его вести, рассказывать, как Саша начинал в Риге творческую жизнь. Концерт был с такой любовью, так душевно и интересно подготовлен! Показали все роли из его репертуара, различные па-де-де. Все лучшие танцовщики Большого театра выступили. Все, с кем он танцевал, все сливки Большого были и на сцене, и в зале. В конце вышел такой сухенький пожилой мужчина. Спрашиваю, кто это? «А это режиссер, который подготовил программу, Власов». Я поразился. Тот самый Станислав Власов, у которого Саша отбил жену, от всего сердца сделал такой прекрасный вечер в его честь! Еще меня тронула концовка: второй акт «Жизели», Альберт – вроде сам Годунов. Виллисы выстроились по диагонали, и Альберт как будто уходит в небо, в даль…
— Да, ушел он до обидного рано.
— Вот пишут, что Саша увлекался выпивкой и от этого умер. Но я не заметил, чтобы он рвался к рюмке. В тот вечер у нас на столе была немудреная закуска, соки, минералка. Ребята принесли виски, у меня нашелся початый коньячок. Часов за восемь эти полторы бутылки опустошили. За такое время трем здоровым мужикам (Игорь не пил) – ничего криминального. Не увидел я и каких-то проблем со здоровьем. Какой гепатит, если он купил и с удовольствием ел кильку пряного посола! Потому так потрясла его смерть. Он же был у меня в пятницу, 7 апреля, а дней сорок спустя приходит известие о кончине! Мистически, скоропостижно, не понятно… Вначале сообщали, что в крови не обнаружили следов алкоголя, а потом стали утверждать, что именно он стал причиной смерти. Ну, не выглядел он алкоголиком! Вы видели хронического пьяницу, который бросает курить? А Саша не курил последние три года, хотя еще в Москве, помню, несколько раз пытался порвать с давней привычкой. К тому же в Америке он жил в режиме ожидания новых ролей. Говорил, что там надо всегда быть в форме, а то придет интересный сценарий, но увидят твой помятый вид и все – крест на карьере, потому что следующего раза не будет. Странно как-то все…
— Странностей много. У меня есть копия Свидетельства о смерти, где черным по белому: вскрытия не было. Хотя по всем законам оно должно проводиться. Почему-то вняли словам его бизнес-менеджера и душеприказчицы Арлин Меданн, что ее клиент – человек одинокий, потому его смерть никого интересовать не будет.
— Как «одинокий»?! Эта мадам была с ним в Риге и, пока Саша сидел у меня, звонила каждые полчаса, проверяла, где он, с кем и что делает! С мамой и Олегом она была знакома и раньше, а здесь встретила семью брата и должна была на следующий день ехать с ними в Юрмалу. И как можно месяц спустя даже не сообщить родным о смерти Саши?! Не понимаю. Ведь без заверенной телеграммы их даже не пустили на порог Американского посольства, потому они не смогли попасть на похороны. А Саша ей доверял, раз назначил душеприказчицей.
— Увы, он часто обманывался в людях.
— Сам он был очень порядочным и честным, потому и от других не ожидал предательства.
— История не знает сослагательного наклонения. Но если бы ребята остались в Риге, как бы сложились их судьбы?
— Они, скорее всего, танцевали бы в латвийской опере и новые времена встретили на пороге пенсии. Потому это был бы не тот уровень и не та слава, что они приобрели. Сейчас оба вписали свои имена в историю мирового балета. Их поклонники живут не только в Риге, но и во всем мире. А это – главная вершина, которую может покорить артист.
P.S. Интервью сделано на основе нескольких бесед с Юрисом Капралисом в 2007-2008 г.
Все права защищены. Копирование запрещено.
Пока нет комментариев