Маша Александрова: «Вот такая я — прямо на паровоз! И думаю, что паровоз будет повержен»

Наш собеседник:

Мария Александрова — прима-балерина Большого театра, народная артистка Российской Федерации. Окончила Московскую государственную академию хореографии (класс Софьи Головкиной). Лауреат премии «Золотая маска» 2004 года.

МС: Довольны ли вы сезоном 2015–2016 года?

МА: У меня был очень интересный сезон. Правда, когда он начинался, ничего не предвещало каких-то новшеств. Ну, кроме того, что мы знали, что будут изменения в руководстве. Но я настолько к этому привыкла, что меня это не терзало, потому что у меня к этому огромный иммунитет: три генеральных директора, девятый художественный руководитель, поэтому я знаю, что такое жить в постоянных изменениях. Я как-то на это махнула рукой и с юмором к этому ко всему уже отношусь.

Но сезон был очень интересным в творческом плане. Начался он с того, что я попала в драматический спектакль «Ревизор» в театре Ермоловой. Совершенно «влетела» туда за два дня. Спектакль без слов на драматической сцене с драматическими артистами. Это была в какой-то мере моя мечта, и она сбылась вот так спонтанно. Авантюрный характер дал о себе знать. Я туда «влетела» и весь сезон этот спектакль там проиграла. В полном восторге. Потом меня нашла Брижит Лефевр и рассказала, что есть некая загадочная Бланка Ли, популярная личность в мире гламура, сама знойная испанка, но собирается стать французской подданной. Но она очень известна: она работает с Жаном-Полем Готье, с Картье, с Лубутеном — делает их рекламу и шоу; очень такая гламурная барышня. И вот она собирается делать спектакль — вершину своей карьеры, выпустить его нужно в декабре, а уже идёт ноябрь месяц. Потом всё это собрали за неделю, и я очень рада, что этот спектакль у меня есть. Я называю его спектакль, потому что нас там только двое: я и Бланка Ли. Называется «Богини и демоницы». Это очень интересно, потому что получилось гламурное современное шоу, с безумным светом, с красивым набором световых спецэффектов.

МС: А где его можно посмотреть?

МА: Премьера была в театре Елисейских Полей. В этом году, в новом сезоне, мы выходим на тур: у нас будут спектакли и на фестивале в Париже, и в Нью-Йорке, и в Мадриде, на родине Бланки, будет ещё пара таких забавных мест, как Антиб, и так далее.

МС: А кто постановкой занимался?

МА: Бланка всё делала сама – идея, свет, костюмы, режиссура… Чем мне нравится этот спектакль — он сочетает в себе как минусы, так и плюсы нашего времени. Вы когда посмотрите, мне кажется, вы меня поймёте. Как абсолютные, стопроцентные минусы, так и стопроцентные плюсы.

МС: Спектакль хорошо принимают?

МА: Народ просто безумствует. Мне нравится, что есть такая постановка, которая меня примиряет с этим временем. Потому что когда ты осознаёшь, что что-то плохо, что-то тебе не нравится, что-то тебя терзает, может быть, ты изменился. А этот спектакль меня примиряет, заставляет меня в этом быть, иметь с этим дело, поднимать себя и этот спектакль. Он мне этим нравится. Тут я в контексте этого времени, осознавая все плюсы и все минусы… Что-то другое у меня есть здесь, в театре, — что-то большое, что-то великое. Но оно есть — то, на чём ты растёшь.

МС: Давайте всё-таки о вашем спектакле продолжим.

МА: Костюмы у меня там исключительно haute couture — Жан-Поль Готье, Стелла Маккартни, Аззедин Алайя, Софи Теалле, это нью-йоркский дизайнер. Проект очень интересный. Я с удовольствием раз в месяц периодически уезжаю на три-четыре спектакля в разные точки мира и возвращаюсь в полном гламуре и восторге. Эту связь времени я не теряю, несмотря на то, что я закрытое существо, по нынешнем меркам очень несовременное.

Сейчас я живу ещё одним проектом. Он должен случиться, но мы отложили сейчас премьеру, поэтому я не хочу о нем говорить: я никогда не говорю о том, что пока не произошло.

МС: Даже не скажете, где и с кем?

МА: Пока нет.

MC: Маша, прошлый сезон закончился премьерой «Ундины». Как для вас прошла премьера?

МА: Все премьеры — это сложный, но очень интересный процесс, в основе которого лежит создание чего-то с нуля: музыка, хореограф, либретто, артисты. И ничего их не связывает, пока не начнёт рождаться сама хореография. Мне безумно нравится наблюдать, как рождается новый спектакль, хотя никогда не знаешь, что получится в результате.

МС: Ещё вы в прошлом сезоне станцевали «Сильфиду».

МА: Да, но я не отношусь к этому спектаклю как к премьере, потому что я танцевала версию Виноградова, а версия Кобборга отличается, но не кардинально — что одно историческое перевоплощение, что другое. Это не то, что современный вид и совсем другая пластика, другой стиль. Нет, это только взгляд на Сильфиду с русской школы или с датской школы — вот это отличительная особенность этого спектакля.

МС: Я вам скажу, что когда я узнала, что не попадаю на «Сильфиду», расстроилась.

МА: Почему?

МС: Видела вас на репетиции, и мне понравилась ваша Сильфида, что для меня было неожиданно.

МА: Спасибо! Это самое главное.

МС: Хотела бы посмотреть вашу Жизель.

МА: Это надо заказывать Махару Хасановичу Вазиеву. Это к нему. Он прислушивается, насколько я понимаю, к мнению и зрителей, и критиков. Хотя у нас с ним на эту тему был разговор. Мы вообще очень интересно с ним общаемся.

МС: Расскажите!

МА: С большим юмором. Мы как-то сели, договаривались минут на десять, но проговорили два часа сорок пять минут. И за это время не только вы слетели, но и Первый канал. Я думаю, они больше ко мне не обратятся: и так считается, что у меня сквернейший характер. Но я же не могу сказать руководителю, что меня ждет Первый канал. Мы сели и разговаривали почти три часа. Разговаривать Махар Хасанович умеет очень хорошо. Он — тонкая личность, хитроумен, как всякий восточный человек. Это завораживает. Но нельзя терять бдительность, контроль вообще над ситуацией. Он непредсказуемый. Мне кажется, он с большим удовольствием это делает: умеет быть непредсказуемым для всех, для любой личности — педагогов, артистов.

МС: А о чём вы говорили?

МА: Обо всём. О том, какие у меня планы на следующий сезон, о том, что он хочет, о своём видении жизни.

МС: У вас целый пласт жизни идёт за стенами Большого театра.

МА: Огромный пласт, да. Я просто очень люблю Большой театр, я отношусь к нему по-особенному. Но жизнь такова, что она учит тому, что какая бы в твоей жизни ни была веха, планка, высота, любовь или ещё что-то, нет ничего страшного, если в какой-то момент ты собираешь свои вещи и начинаешь жить с нуля. Ничего страшного.

МС: А вы думали о том, что будет после театра? Или вы не хотите об этом говорить?

МА: Ну почему? У меня просто есть задатки, о которых я знаю. У меня очень неплохие задатки быть педагогом — мне это интересно, у меня это получается. Но при этом у меня невероятные лидерские качества. Была у меня не так давно, года два назад, очень занимательная история. Я выдвигалась от своего района, где я родилась и жила, в Мосгордуму. Ко мне обратились с этой просьбой жители, и я согласилась. Вы не поверите, я сама в шоке была: я набрала 20 процентов исключительно на листовках, не проведя ни одной встречи с избирателями, — просто разговаривала с людьми на улице, фотографии мои висели или ещё что-то в этом роде. Набрала 20 процентов при нулевом бюджете!

МС: То есть вы готовы к тому, что когда-то наступит момент, когда придётся уйти из профессии?

МА: Вообще наступает момент, когда человек может не только из Большого уйти. Уметь уходить — это тоже огромное достоинство.

МС: Общаясь достаточно много с артистами балета, я всё больше и больше прихожу к выводу, что это самая-самая тяжёлая профессия, которая вообще может быть.

МА: Ну, она самая неблагодарная. Я думаю, что любая профессия тяжёлая. Но она просто неблагодарная.

МС: Вы очень много работаете физически и при этом вы не вправе отказаться: вы можете один день пропустить, но вы не можете просто взять и не пойти на репетицию, хотите вы этого или не хотите.

МА: Вообще всё сводится к одной простой вещи: ты любишь эту профессию, в тех или иных ее проявлениях. Кому-то нужна слава — он тянется за этой славой, кому-то нужны деньги — он тянется за этими деньгами, кому-то нужен просто сам процесс. Если ты любишь профессию, то ты всё делаешь для того, чтобы соответствовать своей мечте.

МС: А для вас балет что означает?

МА: Ну, для меня балет — это вся жизнь. Я начала заниматься танцами с четырёх с половиной лет. И так эти танцы до сегодняшнего момента тянутся. Вся жизнь… Сказать сколько? 33 года!

МС: Вы видите себя хореографом?

МА: Нет! Я не мыслю движением. Вот сам этот расклад движения — не мыслю я так. Профессия хореографа очень серьёзная. Вообще балетная профессия очень серьёзная: мы лишены слова, мы немые, с богатым внутренним душевным, духовным, интеллектуальным и физическим миром. Но мы — немые. Это уже накладывает очень существенный отпечаток. Мы не можем воздействовать словом — то, что людям привычно… Всё, что ты делаешь, — это серьёзно. Но профессия хореографа сложнее в сто крат, потому что это люди, которые создают миры, как писатели, как режиссёры кино, как режиссёры драматического театра. Если этот мир фуфло, то есть ты — фуфло, то и всё будет фуфло. Один раз случится прорыв, ну, два раза, ну, найдёшь ты собственную нишу… Мне кажется, эта профессия настолько ответственная, настолько себя нужно развивать до неё.

МС: Я знаю, что у вас были очень близкие отношения с вашим первым педагогом – Татьяной Николаевной Голиковой?

Да, Татьяна Николаевна очень дорогой мне человек, человек, которому я полностью доверяла. Её не стало, и в какой-то момент мне было трудно. Это была величина постоянная: уходили художественные руководители, приходили, директора менялись, а эта величина была для меня неизменная.

Но с уходом Татьяны Николаевны я так и не смирилась. Так же, как с уходом отца. Я так и не понимаю, как такое вообще возможно. Непонятно. Зачем? Я думаю, что они просто куда-то далеко уехали. Туда, куда не продаются билеты и нельзя доплыть… Они где-то на другом острове.

МС: Сейчас ваш педагог Нина Львовна Семизорова? Она «ВАШ» педагог?

МА: Да, Нине Львовне отдельное спасибо. Потому что я человек эмоциональный, любящий что-то и не готовый с чем-то расстаться, и ей доставалась от меня иногда очень сильно. Сейчас мы Ниной Львовной, мне кажется, уже перешагнули тот рубеж, когда она считала, что я не её ученица и она мне только помогает, а я считала, что она не мой педагог и она просто на меня смотрит, потому что мне нужен глаз. Видимо, может быть, потому что она сама в своё время пережила подобную ситуацию — перехода от Галины Сергеевны Улановой к Марине Тимофеевне Семёновой. Она сама очень верный человек: то, как она до последнего была с Галиной Сергеевной и ни к кому не переходила, пока её не стало… Мы сработались в конце концов.

МС: Сложная ситуация: вы уже сформировавшаяся личность и научить вас чему-то уже невозможно?

МА: Нет, не в этом фишка! Я готова учиться чему угодно. Нина Львовна сама по себе была прекрасный профессионал. Это единственная балерина, которая за полтора часа из дома могла приехать и станцевать спектакль «Легенда о любви» — сложнейший спектакль; без репетиций взять его и станцевать идеально. Вот она из таких профессионалов. И, кажется, что когда ты там, вроде бы учиться нечему. А учиться бесконечно нужно — тому же преодолению, тому же страху, тому же волнению. Ты можешь всю жизнь делать эти два пируэта, и вдруг на двадцать первом году у тебя не получается. И ничего — ты встаёшь и опять это делаешь. То есть это процесс бесконечный. Но вопрос доверия — он вообще создаётся долго, и он как-то сказывается на разных ситуациях. Просто ты постепенно-постепенно идёшь и понимаешь, что сейчас чуть-чуть ещё одна дверка открылась, вторая, и вот так начинает и она мне доверять, и я ей.

МС: А может пропасть интерес к танцу?

МА: Интерес к профессии?

МС: Да. Можно ли его как-то поддерживать? Вам до сих пор нравится танцевать?

МА: У меня есть момент, который мне очень интересен. Мне интересно на сцене — в самом спектакле. Сам этот момент, сами эти полтора-два часа, сколько он идёт. Мне интересно до сих пор, как это действительно работает. Потому что это не всегда работает. Ты можешь всё отрепетировать, у тебя идеальный партнёр, у тебя фантастический дирижёр, ты танцуешь интересный спектакль, но — не работает. Вроде прекрасно всё сделано и с душой исполнено…

МС: Вы чувствуете это?

МА: Да, я чувствую. И — не работает. Что-то не сложилось. И вроде как бы успешно, но всё-таки ты понимаешь, что какой-то люфт остался. А иногда вдруг срабатывает! Вообще непонятно, почему. Вроде ничего не изменилось. Ты смотришь потом запись спектакля и не понимаешь: вот здесь работало, а здесь — нет. Мне интересно, что это за механизм.

МС: А зритель для вас важен?

МА: Зрители создают ту важную вибрацию, без которой спектакль никогда не состоится, ту вибрацию, которая сначала мешает, потом ты с ней входишь в контакт, а потом ты с ней, как правило, соединяешься. Так как я человек искренне существующий, я всегда чувствую зал. Я всегда могу понять — вот сейчас они ещё совсем спят, они едут ещё в пробке, они ещё опаздывают на свои места, вообще сидят не на своих местах, их не туда посадили, и вообще они все еще ругаются: «Я тебе говорила раньше выйти!» В этот момент они уже чуть-чуть расслабились, а потом обратили внимание на нас, на происходящее. Мы им вначале мешаем — их зачем-то посадили, и нужно смотреть, и ещё что-то вот это делать (изображает аплодисменты). Но в конце всегда, конечно, мне хочется, чтобы они уже обратили на меня внимание и похлопали. Вообще хлопайте в зале, потому что артисту больше ничего и не надо, только, чтоб ему похлопали.

А по большому счёту я занимаюсь этой профессией только потому, что это нужно мне. Но в такой точке зрения есть и минус, потому что не то, чтобы я небрежно отношусь к зрителю или к критике, но это не является моей точкой опоры. И люди это чувствуют. Они не считают себя важными в кругу моего метра, если они туда вступают, то есть я не опираюсь на них. И многие люди амбициозные, самовлюблённые чувствуют это, они считают, что я высокомерна. Но просто для меня это не точка опоры. Вот и всё.

МС: А критика вам не интересна?

МА: Этот вопрос мы решили давно с Екатериной Сергеевной Максимовой, с которой мы тоже разговаривали на эту тему. Она мне говорила: «Молодец! Не читаешь — и не надо. Плохая рецензия разъедает душу, а хорошая тебя успокаивает. И не надо». Мы сами про себя и друг про друга всё знаем. То есть для меня это тоже не точка опоры.

МС: Мне кажется, нельзя опираться на внешнее, потому что все эти внешние опоры могут полететь, если нет внутреннего стержня.

МА: Иногда я думаю, что мой внутренний стержень слишком сильный. При всех моих определённых достоинствах я человек закрытый. Мне надо просто понимать, что это мешает развитию — развитию не моего внутреннего, интеллектуального, физического мира, а развитию моих коммуникативных способностей. Я не очень коммуникабельна, даже достаточно асоциальна, никогда не пойду в толпу, никогда не буду налаживать связи только потому, что это надо. Если я понимаю, что это очень нужный человек, но по тем или иным причинам я его не уважаю — не буду с ним общаться никогда. Это мешает, это неправильно. Я осознаю это. Притом что есть определённые данные, такие как сногсшибательная улыбка, умение говорить, артистизм, мощная энергетика, которая может быть как внутренней, так и внешней, что очень редко встречается. Есть понимание масштаба, как в движении, так и в определённом вИдении: я могу, например, проколоться в мелочах, но общую картину вижу прекрасно.

МС: Я вас как-то уже спрашивала — вы своего проекта не хотите?

МА: Творческого вечера? Не хочу. Я не люблю форму гала-концерта, Я люблю, когда широта души откладывается на спектакль. Это как с книгой: я люблю, когда книга толстая, в хорошем переплёте — это мне от отца досталось, он у меня был первоклассный переплётчик. Я люблю, когда это хорошая бумага с запахом, хорошая иллюстрация, даже в современном варианте — но когда это качественно сделано.

МС: Мне кажется, для продюсеров сейчас вы с Владом Лантратовым — самая звёздная пара Большого театра.

МА: Ну, звёздная-незвёздная… Поживём — увидим.

МС: Маша, я первый раз пожалела, что не пригласила с собой фотографа — вы очень фотогеничны и у меня появилось огромное желание вас поснимать.

МА: (Смеётся.) С удовольствием! И если даже я вдруг в этот момент впаду в молчание — вы будете с Владом разговаривать, а я буду живо реагировать.

МС: Признаюсь, вы изменили моё отношение к вам. Был момент, когда я была разочарована тем, что увидела на сцене. Речь идёт о «Классической симфонии» Посохова.

МА: Да, у меня там была непростая ситуация. Это было время как раз после травмы, и я себя ощущала, как трактор после ТО. Так как мы связаны с физикой, она нас, с одной стороны, сдерживает, сковывает иногда, так что может что-то болеть, после операции или ещё чего-то. Но иногда она придаёт очень сильную уверенность, и ты делаешь шаг вперёд, когда понимаешь, что что-то преодолел — и преодолел успешно. Вот это преодоление (и мне это очень нравится в профессии) зачастую состоит из небольших неудач, которые назавтра становятся огромным шагом вперёд, потому что ты испытал стыд, ты испытал собственное унижение, но ты физически это преодолел, то есть оно заработало через вот это всё. Это важно испытывать, чтобы корона не только висла на ушах, но и вообще как-то симпатично сидела. Надо и важно, мне кажется, слышать и видеть окружающих в этот момент — кто как реагирует; это очень важно. Ты понимаешь, какой человек рядом ценный, а какой не ценный и так далее.

Это был интересный момент в моей жизни — вот эта травма… Я абсолютно изменила свою жизнь и начала её просто с нуля. Вообще с нуля, во всех сферах. Так получилось, что эта травма мне показала, что важно в жизни, а что нет. Так и бывает. Мне это было нужно, и я сейчас понимаю, что для меня это было очень важным, потому что если бы я это не сделала, то где-то внутри вот этот момент, что я не могу, — он бы остался. А я могу!

МС: Я согласна: когда ты в открытую говоришь себе: «Это моя неудача», ты уже не прячешься, а открываешь для себя новую дверь.

МА: Вообще момент этой открытости зачастую важен. Знаете, чему я порадовалась больше всего? Что я испытала чувство стыда, что у меня что-то не получилось, что я живая, что у меня есть с чего начинать, куда двигаться. Понимаете? А не то что я сказала: «Я могу себе это позволить, ничего страшного». Мне было важно, что момент совести — профессиональной совести — мне присущ. До сих пор. Мне было важно, что в данной ситуации я оказалась сама для себя человеком, которому есть куда идти. Когда я это поняла, я перестала себя грызть, что у меня что-то не получилось, что я выглядела как-то не так…

МС: Это многого стоит! Важно видеть, куда дальше двигаться, это ведь тоже талант — увидеть свою дверь, хотя и не всегда получается.

МА: Не всегда. Иногда так бьёшься в другую дверь, стучишь, думаешь, что это для тебя важно. А открываешь её — и понимаешь, что это такая ошибка! Но зато это твоя ошибка.

С этой точки зрения я, наверно, как человек, строящий карьеру, отношусь к себе очень безжалостно, то есть я как бы всё время ставлю на себе опыты. Но, с другой стороны, это настолько честный и искренний опыт, что ни один день не прожит в забытьи.

МС: А личная жизнь, семейная для вас важна?

МА: Да. Так как я человек закрытый, я всегда верила в любовь и с таким видимым упорством её искала.

МС: Раз уж вы упомянули о травме, можете что-то об этом рассказать?

МА: Мне повезло с хирургом. Большая удача, что я оказалась стрессоустойчивой, когда это случилось. Я, во-первых, впала в состояние абсолютного анабиоза. Я думала, что я не такая: я эмоциональный человек, а зачастую, как я потом поняла, это очень мешает. А тут у меня ушли эмоции, я поняла, что всё — конец. Я ещё только ушла со сцены, а уже понимала, что у меня случилось, какая травма. Всё — конец. Я стала, если краской это описать, абсолютно белой. Я только понимала, что сейчас август, пора отпусков, вспоминала, какой доктор может сейчас работать, у меня откуда-то всплыла фамилия доктора, которого я хочу, потому что я знаю его работу. Мне нужно было только, чтобы его нашли и спросили, может он или не может. Мне предлагали делать операцию в Лондоне, но я чётко знала, куда я хочу, чего я хочу.

Пока мне сделали операцию, пока я ходила с гипсом, я в жизни столько не смеялась, сколько в этот период времени. Я наслаждалась собой, этим конечным результатом: с одной стороны, надо было ждать, потому что ты ничего не можешь сделать, а с другой стороны, надо жить. И я никогда не была настолько прекрасной, как в это время: столько я смеялась, какое чувство юмора у меня было, как с легкостью я на что-то реагировала, как я училась ходить на этих костылях, как летела с лестницы, пугая доктора… Ну, там была масса вещей. И это состояние психики мне понравилось.

Один-единственный тяжёлый момент у меня был, когда приехала мама. Она никогда меня в жизни не видела в таком состоянии, что я чего-то не могу. Она вот так сложила руки и сказала: «Ты мой инвалидик». На меня это произвело удручающее впечатление. Меня понял доктор, и мама была отлучена на период моего нахождения в больнице. Он потом маму мою бедную мурыжил: она приходила в часы посещения, а он меня вызывал к себе в кабинет, типа на перевязку, и выпускал только на последние 15 минут, чтобы мама быстро, в таком состоянии, меня только поцеловала, обрадовалась, что я уже хожу, увидела, что у меня уже какие-то результаты, — и всё, она была вынуждена уходить. Доктор очень бережно ко мне относился. Замечательный доктор — Алексей Александрович Балакирев. Я его так и называю — «моё сокровище». Я теперь говорю, что моя нога умнее в два раза. Вот так мне повезло.

МС: У вас был разрыв?

МА: У меня был полный разрыв ахиллова сухожилия.

МС: Вам лавсановые нити поставили?

МА: Нет, у меня всё только моё. Доктор чётко знал, что мне нужно будет потом работать, знал, кто я, что я, где я нахожусь, куда я собираюсь вернуться. В какой-то момент — я ещё лежала, по-моему, только сняли швы — он приходит и говорит: «Ты представляешь, за нас уже всё решили». Я отвечаю: «В смысле?» Он говорит: «Ну, тебя ждут обратно через два с половиной года». Я говорю: «Да?» И мы так друг на друга посмотрели. В общем, через семь месяцев я уже танцевала на сцене. И он потом мне сказал, что это только второй случай в его практике. Первый случай — спортсменка взяла и через восемь месяцев выиграла чемпионат Европы. А я вот через семь — вышла на сцену. Это я точно помню: «Ты представляешь, за нас уже всё решили…» (Смеется.) Оказалось, что я очень хороший боец, очень стрессоустойчива.

И Влад был единственный человек из всего этого профессионального круга (хотя меня все очень поддерживали), но он единственный, кто потребовал — прямо написал мне: «Мария, когда же ты собираешься возвращаться? Мне стало скучно, возвращайся!» И они с Валерием Степановичем Лагуновым меня терпели в зале, выписывали время, я по два часа стояла и пыталась сделать tendu, присесть… Вот так тихонечко, тихонечко… Через семь месяцев я уже вернулась обратно. Благодаря ему. Поэтому он особенный для меня.

МС: А танцевать в дуэте с кем-то другим вам сложно?

МА: Ну, после него мне тяжело! Хотя я вообще избалована хорошими дуэтами. Поэтому когда появился Влад на сцене как партнёр, это было интересно. Даже Татьяна Николаевна меня в своё время спрашивала, когда я вводила его в «Дон Кихота»: «Зачем тебе это надо?», потому что мы репетировали долго. Это очень тяжело, когда у тебя сделан спектакль и ты с лёгкостью его можешь, вообще не задумываясь, танцевать с любым партнёром (а у нас это ведь сплошь и рядом: кто-то заболел, тебя случайно заменили, куда-то ты уехал танцевать — в нашей профессии всё это может произойти неожиданно быстро). На что я сказала: «Вы знаете, это интересно!». «Ну ладно, хорошо». Она любила, когда я давала точный ответ.

Например, была такая ситуация, когда Раду Поклитару ставил «Ромео и Джульетту». У меня был бешеный репертуар, когда он начинал ставить, была «Дочь фараона» — перенос или возобновление, была какая-то очередная смена руководителей. Я помню, что я пришла, когда первый акт был уже сделан, а второй ещё не начинали. Я посмотрела и впала в ужас: думаю, весь мир уже давно это исполняет, а мы только это делаем. Пришла домой и терзалась два дня — нужно мне это или не нужно. Потом в какой-то момент думаю: «Если я это не попробую, я буду жалеть. А вот если я буду жалеть, то это самое страшное. Давайте я лучше попробую, и там будет понятно». Представители старой школы тяжело воспринимали новые современные балеты, тем более «Ромео и Джульетту». Я помню, Раиса Степановна Стручкова пришла и говорит: «Я всё понимаю — новые движения, новое вообще всё, но как можно за ногу тащить мёртвую Джульетту?!» Но как-то было это искренне очень… Я тогда Татьяне Николаевне сказала: «Вы знаете, если я не попробую, я буду переживать». И её это убедило. А потом она приходила после «Ромео» и всегда говорила: «Ты моя Мазина!»

И вот тогда она у меня спросила про Влада. Я ответила: «Вы знаете, мне это интересно». А я была всю жизнь избалована партнёрами: у меня был Дмитрий Белоголовцев; у меня был Коля Цискаридзе, с которым танцевать на сцене было очень интересно, у нас были замечательные дуэты, контакт очень хороший; Серёжа Филин, с которым мы танцевали «Дон Кихота»; Юра Клевцов, с которым тоже всё фантастически проходило — «Светлый ручей», «Дон Кихот» тот же самый; Андрюша Уваров и любимый мной Дима Гуданов… Мне везло на партнёров. Вообще по большому счёту все эти партнёры, все эти махины воспитали моё отношение на сцене к партнёру, к спектаклю.

Что касается педагогов… Когда я пришла в театр, вообще права на ошибку не было, мы существовали очень жёстко: если ты не можешь, ты больше не попадаешь выше. Все держались за свои места очень сильно. И были какие-то приоритеты: если ты мог убедить, что у тебя есть индивидуальность, то тебе разрешалось чуть-чуть расширять границы. Тебя тыкали, объясняли, что так и что не так, но тебе давали это расширение. Если в тебе этого ощущения не было, то ты никогда не выходил за этот круг. Я пришла в театр, когда Галина Сергеевна Уланова ещё была жива. А в классе была у Марины Тимофеевны Семёновой, которая мне сказала: «Деточка, сходи в Пушкинский, посмотри на греческие статуи — тебе очень пойдёт». Какие-то такие фразочки они говорили. Марина Тимофеевна могла сорок минут репетировать со мной один такт — pr?paration к вариации. Она не репетировала вообще вариацию со мной: она знала, что это я с Татьяной Николаевной пройду. Но если я сделаю pr?paration так, как ей надо, то я потом всю вариацию станцую так же. И она была абсолютно права. Она могла сорок минут так заниматься, и все балерины сидели и смотрели на это.

МС: С Галиной Сергеевной удалось позаниматься?

МА: Нет, не довелось, я её только в коридоре видела. А с Мариной Тимофеевной я занималась шесть лет. Я пришла — ей девяносто было. Я лично слышала (она ещё была в театре), когда не стало Суламифи Михайловны Мессерер и нам сообщили это, она спрашивает: «Сколько ей было?» «Сто один». А она: «Хм, я доживу до ста двух!» И дожила! Представляете, я лично это слышала. Вот характер! «Я доживу до ста двух!» — мы все это вспомнили, когда не стало Марины Тимофеевны. Все, кто это слышал в классе.

МС: Сильные личности!

МА: Очень. Но это, наверное, требование времени было. Вообще театр делают люди. И они могут быть какими угодно. Артисты бывают не самые приятные в некоторых отношениях. Но бывают моменты, когда ты понимаешь, что ты этому человеку простишь все его человеческие недостатки, потому что это такая махина рядом… И когда ты среди этого всего живёшь, то ты даже не то, что это впитываешь, — у тебя планка находится очень высоко. Вот этот поплавок, и, как Мюнхгаузен за волосы, ты сам туда себя вытягиваешь, потому что этих людей не один и не два. Они уходят, естественно. Но потом ты начинаешь понимать, что память — это важно. Память остаётся. Сейчас по этим людям, по ощущению этой махины, по этой скале ты очень скучаешь, потому что театр делают люди.

МС: Сложно ли дружить артистам в театре?

МА: Вообще дружить не сложно! Только дружба — это процесс обоюдный. Дружба — это разновидность любви: не может дружить только один, а другой этим пользоваться. Дружить не сложно. Но бывают ситуации, когда вмешивается театр. Были руководители, которые планомерно и намеренно ссорили людей между собой, создавая разные ситуации. Потом преодолеть это трудно. Вообще многое зависит в театре и от людей, и от руководителя: от того, какой у него уровень интеллекта, какой он профессионал, насколько он чистоплотен с моральной стороны, потому что всем известно, что справедливости нет (ну, слово-то есть, а её как бы нет). Поэтому многое, если не всё, зависит от руководителя.

МС: У вас были такие ситуации?

МА: Были разные, и это, как правило, сложно.

МС: Маша, а у вас есть любимые партии?

МА: Никогда не выделяю что-то одно. Так же, как никогда не скажу, что у меня есть любимый спектакль, любимая книга или любимый фильм, потому что это невозможно, тем более в наше время, когда столько всего, и всё это настолько разное, и всё имеет абсолютное право на жизнь, и всё так интересно. Поэтому никогда не могу ответить на этот вопрос — выбрать что-то одно. Могу сказать, что есть любимый человек, он один — и всё! А вот всё остальное…

МС: Ну, а в каком спектакле танцевать удобнее, может быть, радостнее?

МА: В нашей профессии, если хорошо танцевать, вообще неудобно. Хорошо танцевать — тяжело. Потому что не ты создаёшь это мир, ты в него вписываешься. Ты не платье же покупаешь, ты входишь в спектакль. Хорошо танцевать — неудобно. Это потом ты к нужному состоянию приходишь, через какое-то время, через два месяца вот этих ощущений, что ты ничего не умеешь, что кто ты вообще, что ты здесь забыл, боже мой. Ты приходишь к этому через два месяца и понимаешь, что спектакль на тебя сел, ты туда вжился. А поначалу хорошо вообще не бывает.

МС: Как прошли ваши гастроли в Лондоне? Это ваше первое выступление после травмы?

МА: Ой, Лондон для меня, тем более Ковент-Гарден, — это что-то особое… Хоть я была в Лондоне, но в театре Колизей. Я вернулась прямо туда, с чего я ушла. Это для меня такой волнительный момент. Причём это такое волнение, которое от меня не зависит. Это чистая психология.

МС: Ваше нынешнее выступление в Лондоне можно рассматривать преодолением определённого рубежа?

МА: Конечно, это рубеж. И я волновалась, хотя это неприятно и тяжело. Но я смогла преодолеть какую-то часть меня. Знаете, со страхами есть только два способа бороться: либо бежать от них, либо идти им навстречу. И здесь как раз это надо было сделать. Когда я выходила в первый раз на сцену после травмы, то аж до тошноты, аж хоть с закрытыми глазами… И здесь волновалась о-го-го как.

МС: То есть вы идёте страхам навстречу?

МА: Да, прямо бегу! Вот такая я — прямо на паровоз! И думаю, что паровоз будет повержен.

МС: Здорово! Маша, я очень рада, что мы всё же поговорили с вами. Удачи вам!

 

Беседу вела Ирина Ширинян