Концерт Роби Лакатоша в Москве

Знаете ли вы, что такое цыган-премьер? Для большинства смысл этого словосочетания, вошедшего в наш лексикон благодаря оперетте Кальмана в виде кальки с ее немецкого названия, искажается традиционным пониманием слова «премьер» в его театральном значении. Условно говоря, Герард Васильев – русский премьер, а это – то же, только применительно к человеку другой национальности. В действительности венгерский примаш, превратившийся в результате двойного перевода в нашего премьера, это не показатель популярности актера, а должность руководителя ансамбля – одновременно его главный дирижер, концертмейстер, первая скрипка и еще кто-то, не имеющий аналога не только в классическом, но и в джазовом оркестре. (Собственно говоря, с этого когда-то начиналась профессия дирижера – пока он не лишился скрипки, а смычок не превратился в палочку.) И при этом примаш – сам человек-оркестр.

Воспоминание № 1

Давний уже 95-й год. Венгрия. Родина Кальмана, Шиофок. Там-то я впервые и узнал, что такое настоящий цыганский ансамбль. В огромном зале ресторана на подиуме стояли двое музыкантов (ударник и, кажется, клавишник), а по залу расхаживали два скрипача – примаш и вторая скрипка. Посетители заказывали музыку, это могло быть абсолютно все, что придет в голову: народное, классическое, эстрадное, рок, джаз – возьмите музыкальную энциклопедию и прочтите список статей. И что бы ни называлось – а порой, когда клиент не помнил названия, он в меру своей музыкальности напевал, – примаш с улыбкой кивал и начинал играть именно то, чего от него ждали. А его товарищи – не только стоявший рядом, но и оставшиеся на подиуме – мгновенно и очень точно подключались. Вы скажете, что и в джазе так бывает? Согласен. Возьмите джазовую импровизацию, возведите ее в квадрат – и вы получите некоторое представление о цыганском ансамбле и его руководителе.

Однако вернемся в наши дни. Увидев несколько месяцев назад на афише скрипача в ярком костюме с венгерской фамилией, я понял: этого примаша пропустить нельзя! Решение превратилось в категорический императив (да простит мне старик Кант баловство философскими терминами) после знакомства с имеющейся в сети информацией о маэстро Роби Лакатоше – пожалуй, на нынешнем уровне это определение подходит ему больше, хотя, как мы убедились в дальнейшем, он не перестал быть примашем, а просто возвел это звание на более высокую ступень. Эта информация (особо выделю прекрасное интервью, которое Лакатош дал Ирине Никитиной в программе «Энигма») легко доступна, однако, памятуя об обязанности рецензента не только высказывать личное мнение, но и информировать читателя, я приведу почти по-телеграфному краткую сводку тех знаний, которыми сам был вооружен, идя на концерт.

Роби Лакатош – один из славной семьи скрипачей, представители которой уже третий век не изменяют своему инструменту. Один из его предков, Янош Бихари, стал основателем целого направления в цыганской музыке, его игрой восхищался Лист. Сам Роби взял в руки скрипку в возрасте двух лет, то есть обычный язык и язык музыки он осваивал параллельно. В девять лет он играл в оркестре своего отца. А в тринадцать стал собирать вокруг себя единомышленников, создавая будущий ансамбль. По завершении курса классического музыкального образования в Будапештской консерватории, девятнадцатилетний юноша со своей командой перебрался в Брюссель, что, кстати, потребовало немалого упорства, правда, не в художественном, а в бюрократическом направлении: коммунистическая власть, неусыпно заботясь о благе всего человечества, столь же бдительно следила, чтобы тот, кто уже был ею облагодетельствован, не вздумал ускользнуть от своего счастья.

Последующие шестнадцать лет Лакатош провел в Брюсселе. Русские сайты застенчиво сообщают что он там основал свой клуб, сам же музыкант называет место своей работы – русский ресторан «Ateliers de la Grande Ile». Впрочем, на его персональном сайте значатся и ресторан, и клуб.

Лакатош оказался не просто изумительным виртуозом, сохраняющим традиции, но и отважным новатором, соединяющим несовместимое, скажем, рояль и цимбалы в одном оркестре, чего до него никто не делал, а также переплетая музыкальные стили, которые тоже никому прежде не приходило в голову скрестить. Он получил титул Короля цыганской скрипки и считается самым быстроиграющим скрипачом. Неудивительно, что слава о фантастическом исполнителе разлетелась по всему миру, во всяком случае, миру музыкантов. Все знаменитости, гастролировавшие в Бельгии, неизменно бывали в числе его гостей. И не только в качестве слушателей, но и – партнеров: многие не могли отказать себе в удовольствии сыграть с блистательным Роби.

Возможно, так бы все и продолжалось и, не обладая ни финансовыми возможностями, чтобы прокатиться в Брюссель ради одного вечера, ни мировой славой, чтобы быть приглашенными в этот город, большинство любителей музыки, да и мы в том числе, вряд ли услышали бы Лакатоша, не вмешайся в его судьбу ни много, ни мало сэр Иегуди Менухин. Именно он вывел Лакатоша на самые престижные подмостки мира. Дошла очередь и до Москвы. (Точности ради отметим, что Роби уже играл в России в рамках фестиваля Юрия Башмета по приглашению его организатора.)

Кстати, не прервалась и традиция совместного музицирования Лакатоша и его оркестра с мэтрами мировой музыки, от Менухина и Грапелли до Зубина Меты и Мацуева, в чем мы тоже убедились 16 декабря 2017 года. Что же происходило в этот вечер в Кремлевском дворце?

Перед концертом некоторое недоумение вызвало место его проведения – Малая сцена. Впервые я попал в тогда еще Дворец съездов больше полувека назад, а с конца 70-х бывал здесь регулярно, пересмотрев весь тогдашний и оперный, и балетный репертуар Большого театра, представленный на его сцене, которая не называлась большой по той простой причине, что была единственной. Что же это за таинственная малая сцена?

Разрешение загадки таилось за несколькими пролетами эскалатора, приведшими нас… в до боли знакомое помещение буфета.

Воспоминание № 2

Буфет КДС (Кремлевского дворца съездов)! Человеку XXI века не понять, чем он был для нас тридцать лет назад. О, это был, пользуясь формулой поэта, больше, чем буфет!

В годы, когда магазинные полки пустовали, а предприятия общепита баловали нас разве что разваливающимися пельменями с декоративным подобием мяса под жидковатую бурду, носящую название «какао с молоком», здесь можно было полакомиться бутербродами со всеми видами мясной и рыбной нарезки (да мы тогда и слова-то такого – «нарезка» – не знали), свежайшими пирожными… А жульен! А взбитые сливки, посыпанные шоколадной крошкой! А пиво «Ячменный колос»!..

Ах, молодые люди, вы, небось, думаете: «Вот жалкий чревоугодник!» Ну, может быть… Совсем малость… Но дело в другом! В этом буфете мы попадали в ожившую мечту, почти приближались к светлой цели нашего существования – коммунизму, от которого отделяла только такая мелочь, как необходимость расплачиваться простыми советскими деньгами. И все это – в гармоничнейшем сочетании, точнее, в перерывах между наслаждением шедеврами искусства на любой вкус, в диапазоне от классических опер и балетов до, к примеру, Ансамбля кубанских казаков. Вот оно, воочию, – стирание границ между материальным и духовным!

Нет, право, не нашлось бы в Москве более подходящего места для такого концерта! Ни в главных залах столицы, консерваторском и имени Чайковского, ни в похожем на внутренность электрооргана Доме музыки, ни, тем более, в геометрически выверенном «Большом» этого же дворца, не говоря уж о каком-нибудь стадионоподобном Крокусе, не могла бы установиться такая доверительная, почти домашняя, атмосфера, как в этом, чьи стены еще хранят дыхание советского человека, которому предстояло, да так и не довелось стать идеальной гармонической личностью.

В описываемый нами вечер помещение бывшего больше, чем буфета было заполнено рядами сидений, обращенных к сцене, на которой стояли шесть музыкантов: пятеро в строгих костюмах и один (догадываетесь, кто именно?) – в красном смокинге. Впрочем, шестой – не стоял, а прогуливался (вот самое точное слово) по авансцене.

Зрители еще рассаживались и пересаживались, заметив лакуну среди занятых мест на несколько рядов ближе к сцене; их сгоняли припозднившиеся обладатели билетов на эти места, а Роби, все так же прогуливаясь, как-то задумчиво коснулся смычком струн, и полились мелодии венгерских танцев. («Брамса?» – уточните вы. «И Брамса тоже», – отвечу я.) И когда через несколько минут зал зачарованно замер, он повернулся в его сторону, словно только что заметил наше присутствие. Начиная с этой минуты и до последнего аплодисмента, который отзвучит вслед уже ушедшим артистам, ни на мгновение не разорвется та связь между находящимися по обе стороны рампы, когда само дыхание слушателя подчиняется движению смычка.

Маэстро представил своих товарищей: Кальмана Чеки (фортепьяно), Ласло Балога (гитара), Вилмоша Чикоша (контрабас), Шандора Чика (цимбалы) и Ласло Бони (2-я скрипка). Точней было бы назвать их членами одной музыкальной семьи. Это не просто метафора. Судите сами: Чеки и Балог сменили в этом ансамбле своих отцов, а Бони учился у Лакатоша-отца, играя в его оркестре.

Первым из объявленных композиторов был Мишель Легран. Впрочем, и последним: отдав дань своему старшему товарищу, которому в этом году исполнилось 85, Лакатош в дальнейшем предоставил нам самим узнавать (или не узнавать), что исполняется. Одни мелодии звучали как самостоятельные номера, например, бессмертная «Цыганская венгерка», русская по происхождению, как бы объединившая три народа, другие вспархивали в вольных композициях просто потому, что вот сейчас пришли на память одному из музыкантов (совсем не обязательно их руководителю). А ты сидишь и недоумеваешь: действительно прозвучал кусочек из наших «Московских окон» или это тебе примерещилось и «негасимый свет» мелькнул в этом фейерверке звуков, вот уж действительно, как блеснувший на мгновенье огонек в далеком окне.

Это было путешествие по странам и эпохам. Звучала музыка традиционная и современная, народная и знакомая по фильмам, лихая и трогательная, задорная и мечтательная. И вся – такая знакомая! Не в том смысле, что мы узнавали каждую отдельно взятую мелодию, да и невозможно знать всё, что хранит память этих музыкантов. Нет, знакома была музыка в целом, как некое единство, подобное морю, которое нельзя разделить на отдельные волны. О, не зря пушкинский Сальери, говоря, что он разъял музы́ку, добавляет: «…как труп». Но в тот вечер ничего нельзя было разъять, и Музыка была цельной и живой! И еще – говорившей о том, что таков же весь мир – живой и цельный.

Эта музыка уничтожала границы, превращая всё человечество в одну огромную семью. Нет, недаром (вдруг подумалось мне) людоеды XX века воспылали ненавистью к цыганам наряду с евреями – двум народам, способным не только воспринять дух – и, в том числе, музыку! – своих соседей по планете, но и самим своим существованием демонстрирующим нелепость заборов и препон, которые эти соседи понавозводили между собой.

И как бы в ответ на мои мысли зазвучало попурри из «Скрипача на крыше» – рассказа о людях, которые хотели бы мирно жить на одном месте, но их лишают этого права и гонят, гонят по свету, а они не поддаются унынию и, как спасительное заклинание, повторяют свое «To life!» – «За жизнь!» И это было сыграно как-то по-цыгански, и в то же время, если можно так выразиться, всечеловечно!

Но не только любовь ко всему человечеству, чувство довольно абстрактное, изливалась со сцены. Мы имели возможность наблюдать любовь в самом простом выражении – в том, как относятся друг к другу эти шесть человек, как они внимательны друг к другу. И, конечно же, тон в этом задавал маэстро. Каждому из своих товарищей Лакатош дал возможность сыграть соло и получить заслуженную порцию не общего, а своего личного успеха – а это ведь так важно для артиста!

Пожалуй, самый большой интерес вызвал цимбалист – и не только потому, что его инструмент для нас достаточно непривычен. Даже глава оркестра признался, что никогда не знает, что́ тот сегодня сыграет. На этот раз прозвучала композиция, вполне достойная названия «От Баха до…» Я не шучу: началась она со всем известных токкаты и фуги, причем цимбалы звучали по-органному гулко и протяжно, а потом как-то естественно перетекла в это самое «до…», подозрительно напоминающее музыку из диснеевских мультфильмов. Или это тоже мне примерещилось? Во всяком случае, это было куда ближе к Оффенбаху, чем к Баху.

Конечно, сложнее всех в этом плане было Ласло Бони: как солировать второму скрипачу при наличии первого? И до чего же изящно и деликатно это было сделано: Ласло начинал очередной номер, а потом сам, как эстафету, передавал мелодию Роби. А один раз – взял, да и не ушел на второй план, и они вместе повели за собой остальных музыкантов, с восхитительной синхронностью, не споря, а поддерживая друг друга.

Не были мы лишены и удовольствия видеть (и слышать!), как оркестр Лакатоша играет с одним из своих прославленных друзей. В этой роли выступил виолончелист Борислав Струлёв, волей гастрольной судьбы оказавшийся в родном городе.

Special guest начал вполне академично — «Муками любви» Крейслера. Но недолго ему удавалось сохранять серьезность. Вихрь музыкальной импровизации захватил его, да так, что в шоу участвовали все части тела музыканта, от ног до бровей. О том, что́ вытворял его смычок, предоставляю догадываться читателю: слова тут совершенно бессильны. Голоса скрипки и виолончели, да и остальных инструментов, то сливались, то вступали в диалог, то предлагали потягаться в виртуозности.

О, это надо было не только слышать, но и видеть! Вот Лакатош устремил на Струлёва взгляд, полный восторга и нежности, но тот опустил веки, весь во власти музыки. Спустя несколько мгновений виолончелист поднимает глаза, но к тому времени скрипач уже погрузился в себя. И так несколько раз, пока наконец их взгляды не встретились. И тогда – вспышка, взрыв! Взаимное восхищение мастерством и простая человеческая симпатия выбрасываются в пространство неудержимым вихрем звуков!

Уходя со сцены, в порыве чувств, Струлёв поднял над головой виолончель и потряс ею, словно предоставляя и инструменту возможность попрощаться с нами.

Был в этом концерте, помимо семерых формальных участников (включая гостя), и еще один, восьмой. Конечно же, речь идет о зале. То, что звучало здесь – смех, аплодисменты и чуть ли не биение сердец, – составляло неотъемлемую часть партитуры. И хлопали мы каждый по-разному: то с радостной благодарностью за узнанную мелодию, то с удивленным восхищением блистательным мастерством музыкантов. Пару раз слушатели попытались вступить в игру в прямом смысле – в качестве своеобразного ударного инструмента, сдвигая ладоши в такт смычку Роби Лакатоша. Но силы были слишком неравны: самый быстрый скрипач мира – и мы, обладатели единственного (впрочем, немаловажного) таланта – способностью прочувствовать музыку, впустить ее в душу. Несколько тактов – и мы сбились, аплодисменты захлебнулись и смолкли – чтобы разразиться овацией по окончании композиции.

Завершили концерт, как бы вернув нас к его началу, «Венгерские танцы» Брамса, но уже не в вольном переплетении с другими мелодиями, а в чистом виде, в очередной раз подтвердив свою репутацию шлягера из шлягеров.

Кстати, о танце. Был в этот вечер и он, не только в виде танцевальных мелодий, но и вполне зримый – я имею в виду знаменитое пиццикато Роби Лакатоша. Его пальцы, пляшущие над грифом, дают, пожалуй, не меньшее представление о чардаше, чем иной ансамбль обычных танцоров. И это была та точка, в которой сошлись зрение, слух и дух этой жизне- и любви- утверждающей музыки.

Только одна мелодия, самая для нас знаковая и, пожалуй, самая ожидаемая в этом зале, не прозвучала в программе — «Очи черные». Ее гости приберегли для биса! И тут уже не было концерта в обычном понимании: кто-то сидел, кто-то стоял, одни хлопали, уже не думая, попадают они в такт или нет, другие были неподвижны, и только улыбка все шире расплывалась на их лицах…

И если правда, что каждая душа — это крошечная модель Вселенной, то в эти минуты в нескольких сотнях вселенных царили всеобъемлющие мир и счастье.

Фото предоставлено пресс-службой Государственного Кремлевского дворца

Все права защищены. Копирование запрещено.