Легендарный пианист сыграл вместе с украинским дирижером Кириллом Карабицем
Автор фото — Ирина Шымчак
То, что произошло 23 сентября в зале имени Чайковского – не просто один из концертов Большого фестиваля Российского национального оркестра. Эта программа – из тех, что, собственно, и делают смотр праздником, и именно Большим. Во-первых, из-за выступления в ней самого Михаила Плетнева – интеллектуального и сердечного вождя фестиваля, да еще и в роли пианиста, в какой его в Москве видят и слышат очень нечасто. Во-вторых – из-за не менее, пожалуй, редкого в наши дни явления на российской сцене украинской музыки и украинского музыканта – международно признанного дирижера Кирилла Карабица, чье участие превратило академический концертный вечер в общественное событие.
Автор фото — Ирина Шымчак
Известно, что Михаил Плетнев крайне экономен (выразимся так) в своих выходах на широкую публику в амплуа пианиста. Спасибо и на том – было время, когда он на много лет их вообще прекратил, объясняя свое тогдашнее решение чрезвычайно упавшим качеством роялей даже самых известных марок. Уже несколько сезонов как этот самозапрет снят, Михаил Васильевич наконец нашел фирму, изготовившую для него инструмент, который его устроил, и теперь этот рояль сопровождает пианиста повсюду.
Для зала имени Чайковского был выбран 2-й концерт Сен-Санса. Выбор, мне кажется, показательный: Плетнев, по моим наблюдениям, в последнее время избегает особенно помпезных произведений – например, из рахманиновских концертов титаническому 3-му предпочитает более скромный 2-й. И к Сен-Сансу, поборнику ясности и красоты, он, похоже, питает отдельную симпатию: помню, например, один из концертов недавних лет, где Михаил Васильевич, к недоумению многих, вызвался дирижировать 2-й симфонией знаменитого француза. Сочинение это совсем не репертуарно, обычно исполнители обращаются к гораздо более броской 3-й симфонии. Но когда любишь что-то или кого-то – любишь целиком, и, может быть, даже больше то, что обделено вниманием других.
2-й концерт, конечно, не обделен вниманием – он среди пяти сен-сансовских самый играемый, благодаря яркости материала и эмоциональной открытости. В то же время из-за компактности (25 минут) и не очень высокой технической сложности его часто относят к студенческому, даже школьному репертуару. В обращении к такой музыке выдающегося исполнителя есть определенный эстетический (избежим слова «эстетский») жест.
Суть этого жеста (как, впрочем, и в других случаях, когда Плетнев играет, скажем, Моцарта или того же Рахманинова) – в невероятной простоте и безыскусности, которая на самом деле знак самой высокой искусности. Зала, дышащего ажиотажем, словно нет: Михаил Васильевич нецеремонно и смиренно, как если бы он шел у себя дома к инструменту, чтобы отдать ему повседневную музыкантскую дань, проходит к роялю и без малейшей лицедейской паузы начинает играть, будто импровизировать для самого себя. Ритмически очень вольно – это ведь по сути прелюдия, хотя ее кустистые пассажи с прихотливыми акцентами «поперек гармонии» (не отсюда ли гораздо более поздние политональные находки Равеля?) украшены чудесной певучей мелодией, говорящей о том, что это все же полновесная первая часть цикла… Затем – легчайшее скерцо, исполненное без всякого нажима, притом чуть медленнее, чем мы привыкли, словно в любовании гирляндой звуковых хрусталинок, с остроумными синкопами – будто неожиданными проблесками преломленного света. И наконец финал – головокружительная, но скорее изящная, чем безумная тарантелла, вспыхивающая стремительным каскадом мотивов-круговращений и прыжков.
Автор фото — Ирина Шымчак
Ожидаемая овация – что же на бис? Пианист и дирижер снова выходят, кивают друг другу – и опять звучит скерцо из концерта, еще более легко и прихотливо-синкопно. Овация повторяется – и вторым бисом пролетает… вы догадались, финал, на сей раз вовсе как фантастический фейерверк.
Ко второму отделению зал, увы, поредел едва ли не наполовину – большинству поклонников классического рояльного искусства имя украинского композитора ХХ века Бориса Лятошинского мало что говорило. Эффект (зная нашу публику) ожидаемый, и все равно обидно: ведь за партитурой его 3-й симфонии и за самим ее исполнением в сегодняшней Москве – большая драма. Лятошинский – из тех композиторов, чье творчество не укладывалось в представления советских чиновников о том, какой должна быть современная отечественная музыка. Его жестоко критиковали за «чрезмерную трагичность» и «увлечение диссонансами», заставляли переделывать сочинения под страхом того, что они вообще не прозвучат…
Впрочем, никакая жизненная драма не будет оправданием для музыки, если эта музыка неярка. Сказать, что Лятошинский неярок, было бы несправедливо – хотя бы из-за огромного эмоционального накала и насыщенности оркестровых красок. Однако и скептики будут правы, заметив в его партитуре огромные влияния Скрябина, Шостаковича, Стравинского, Прокофьева (тоже ведь «украинского» композитора, детские впечатления родной донецкой Сонцовки никуда не денешь – мы их, кстати, услышали в самом первом сочинении программы, «Снах» Сергея Сергеевича, одной из самых волшебных музык на свете). А кто-то скажет: и с чего его обвиняли в формализме, это же настоящий академизм – все части в сонатной форме, после драматической главной обязательно последует лирическая побочная, разработка основана на классической контрапунктической технике, а в коде финала, разумеется, торжествует оптимистический мажор.
Лятошинский и сам наверняка считал дикостью ярлык формалиста, который на него навесили в печально памятном 1948 году. Он просто писал музыку, какую ему диктовали внутренний слух и время. Влияния? Да бог с ними, было бы странно пройти мимо идей, носившихся в воздухе, особенно в воздухе единой тогда страны. Но главное в другом – в громадной искренности, в мощном драматическом темпераменте, в яркости и густоте (а где нужно, хрупкой прозрачности) тембрового письма. Да за одну страстно-скорбную побочную тему финала можно зачислить эту симфонию в разряд выдающихся партитур. И вот вам парадокс, тоже очень советский: именно за финал его особенно ругали, находя слишком мрачным. Хотя как может быть «слишком мрачной» музыка, навеянная недавними трагическими годами Великой Отечественной войны? Но власти были нужны здравицы, а не память о непомерных жертвах. Пришлось делать вторую редакцию, чтобы симфония жила. Лишь спустя много десятилетий исполнителям стала доступна первая редакция 1951 года. Кирилл Карабиц –первый, кто сыграл ее в России, восстановив историческую справедливость.
Автор фото — Ирина Шымчак
Впрочем, я не уверен, что у нас и вторая-то редакция когда-либо в обозримом прошлом звучала: в Союзе композиторов советской Украины Лятошинский считался белой вороной, пропагандировать его творчество там вряд ли особенно стремились, тем более знакомить с ним Россию. Ну а с распадом Советского Союза часто ли наша публика имела шанс слышать украинскую музыку вообще?
В этом смысле Кирилл Карабиц совершил поступок, приехав в Москву и сыграв произведение своего соотечественника. Даже двух соотечественников, потому что на бис лихо и роскошно прозвучала (в редакции Лятошинского) увертюра к классической опере «Тарас Бульба» Николая Лысенко, увенчанная бравой казацкой песней «Засвистали козаченьки». Зал рукоплескал, по-моему, даже оглушительнее, чем в первом отделении, хотя, повторю, численно изрядно убыл… Думаю, не надо объяснять, почему это не просто гастроль, как было бы лет 30 и даже 5 назад, а именно поступок. Побольше бы таких поступков с обеих сторон. Браво, Кирилл! Браво, Российский национальный оркестр! Браво украинской и русской музыке.
Все права защищены. Копирование запрещено
Пока нет комментариев