XI Большой фестиваль РНО завершила программа, полная «странных сближений»
XI Большой фестиваль Российского национального оркестра завершился, как и положено этому любимому детищу Михаила Васильевича Плетнева, звездным концертом с участием обожаемого нашей публикой Люки Дебарга. Впрочем, интенсивность звездного сияния оказалась переменной, да иначе и не бывает на живых артистических событиях. Порой даже думалось – уж не намеренно ли заманивает нас художественный руководитель РНО в западню (легкого) разочарования и даже (прости Господи) скуки, чтобы потом в особой степени восхитить тонкостью и точностью воспроизведения классических партитур.
Начали тремя номерами из «Шопенианы» Глазунова. Уже в этом угадывался вызов: попробуйте не заскучать на мастеровитых, но чаще всего слишком «материальных» аранжировках пьес, которые сам Плетнев-пианист наверняка сыграл бы с совершенно другой, гораздо более интимной подачей. И что поставили «на зачин» – Полонез ля мажор, самый помпезный и официозный из всех у Шопена. Который балетные оркестры обычно превращают в совсем тяжеловесное чеканное шествие. Поразительно, но Плетнев замедлил темп, кажется, даже по сравнению с этими «служебными» сценическими версиями: дескать, нате вам!.. Но и мы не лыком шиты – ждем, что дальше. А дальше – Вальс до-диез минор, который в оркестровом варианте, как известно, превращен в ре минорный. Уже эта замена изысканной диезной тональности на пафосно-надрывную бемольную, казалось, способна отнять у музыки изрядную долю ее утонченной лиричности. Да и темп Михаил Васильевич сажает еще круче – но чудо: первая же фраза скрипок, с ее едва слышным пианиссимо, но притом абсолютной отчетливостью и идеальным унисонным звуком хватает тебя за сердце. А после шквальная Тарантелла, в которой виртуозность оркестра вполне сравнима с таковой у его лидера, сядь он за рояль, ставит в этом мини-цикле эффектную точку.
Теперь – момент, ради которого, догадываюсь, значительная часть публики и пришла в зал Чайковского, забив его под завязку: совместное выступление оркестра Плетнева, включая знаменитого трубача Владислава Лаврика, и фаворита (хотя не победителя «по очкам») XV конкурса имени Чайковского пианиста Люки Дебарга в Первом фортепианном (с солирующей трубой) концерте Шостаковича.
Ни виртуозностью, ни проникновенностью здесь уже не поразишь – эту музыку миллион раз играли самые виртуозные и проникновенные музыканты мира. То есть и эти свойства в ней нужны – но они не выстрелят без точного вкуса и снайперского чувства юмора. Все это продемонстрировали участники нынешнего исполнения.
Начал Люка осторожно, как бы на цыпочках – совершенно по-шостаковичевски, как, наверное, делал в 1933 году и сам Дмитрий Дмитриевич, этот «лжеботаник», за суперинтеллигентными очками которого светились иронические, готовые в любой момент сверкнуть и насмешкой и гневом глаза. Но уже в главной теме музыка проявляет свой мужской мускул – не искусственно накачанный, а классически-скульптурный, безошибочно формирующий это энергичное, явно идущее от Баха двухголосие, в котором – предслышание главных тем Пятой, Шестой, Восьмой симфоний… Во второй части пришел черед Владислава Лаврика восхитить слушателей искусством звука, возникающего словно ниоткуда – таков волшебный эффект мастерского пользования сурдиной. В третьей струнные своим хмурым «хором» будто пытаются остановить новый, решительный разбег «баховской инвенции», но куда там. В финале исполнители с готовностью включаются в шостаковичевскую клоунаду, как петардами выстреливая всеми разновидностями галопа от цитаты из Гайдна (годы пианистической зубрежки еще живы в памяти Дмитрия Дмитриевича) до «Цыпленка жареного» – но нигде, даже в коде, не переходя грань изящного меццо-форте: излишняя помпа убила бы этот минималистский музыкально-инструментальный театр.
На бис верный своему принципу «не быть стандартным ни в чем» Дебарг угостил столь же прозрачной и острой, но совершенно иной по стилю музыкой, на первую, медленную часть которой я подумал – не Пуленк ли, с его сочетанием искренности и гедонизма, а на вторую – нет, пожалуй, поближе к Барберу с его токкатным напором… Оказалось – это Сонатина Милоша Магина: пианиста-композитора, бежавшего из коммунистической Польши во Францию и, видимо, зацепившего Дебарга этой своей «межкультурностью», которой не чужд и сам Люка, дитя Франции, столь пришедшийся в России ко двору. Мне, например, Дебарг даже внешне напоминает наших интеллектуалов, только не сегодняшних «белых воротничков» эпохи циничного капитализма, а оттепельных «Шуриков» и «Эдиков»…
Совершенно в духе этих непритязательных «Шуриков» пианист, переодевшись в обычную одежду, отправился во втором отделении в зал слушать оркестр. А меня первый же трубно-фанфарный ход Симфонических танцев Рахманинова поразил сходством с зачином концерта Шостаковича. Казалось бы – где Сергей Васильевич и где Дмитрий Дмитриевич. А вот – совсем рядом, в том же четвертом десятилетии ХХ века с его лихорадочным ритмом, только для младшего современника оно еще полно надежд, сердце же старшего заставляет сжиматься от тревожного предчувствия катастрофы и трагического сознания невозвратимости былого.
И опять-таки – как необычно сдержанно по темпу! Но оттого еще ностальгичнее прозвучала русская песня саксофона – как воспоминание из американского далека об утраченном доме. Еще задушевнее – мелодия-рассказ во второй части, вдруг сассоциировавшейся с меланхолическими лендлерами Малера – любимого, кстати, композитора нет, не столько Рахманинова, сколько опять же Шостаковича!
Финал в интерпретации Плетнева предстал явной репликой на Фантастическую симфонию Берлиоза и «Ночь на Лысой горе» Мусоргского – но, конечно, очень далеко ушедшей от романтического гротеска XIX века. Рахманиновская цитата древнего католического песнопения Dies irae то пронизана лязгами современного города, то вдруг «странно сближается» с русскими знаменными распевами, а дважды впрямую выталкивает на авансцену мотив из «Всенощной» Сергея Васильевича с ее неповторимо рахманиновским слиянием: соборность церковного хора – духоподъемность колокольного ритма – истовость богатырского топота-перепляса. Во второй раз, кажется, православный гимн «Благословен еси, Господи» даже близок к победе – но исступление лихорадочной скачки пересиливает. Вспомнилась фраза композитора о собственных «Симфонических танцах», произнесенная за несколько недель до его кончины: «Это, должно быть, моя последняя вспышка». Плетнев играл так, словно и в его голове звучали эти беспощадные слова.
Фото — Ирина Шымчак
Все права защищены. Копирование запрещено.
Пока нет комментариев