Памяти Зураба Соткилавы

Зураб СоткилаваВечер 2 июля 2015 года. Только что закончился гала-концерт лауреатов конкурса имени Чайковского. В приподнятом послеконцертном настроении мы идем галдящей толпой от Большого зала к Никитской. И вдруг боковым зрением я вижу, что в нише левого крыла здания, в тени, сидит на вынесенном изнутри стуле, очевидно, в ожидании машины, Зураб Соткилава.

Заметь я его издали, я бы, конечно, как того требует хорошее воспитание, деликатно скосил глаза и, в самом крайнем случае, слегка кивнул, обозначая, что узнал артиста. Но всё оказалось настолько неожиданным, что я не сумел подготовиться и взять себя в руки. Восторг, отразившийся на моем лице, был столь силён и очевиден, что Зураб Лаврентьевич привстал мне навстречу. Нет, не привстал: это тоже был какой-то порыв. Его подняла с места ударная волна от взрыва чувств, охвативших меня. Он протянул руку, я с трепетом пожал ее. Что́ сказать? К счастью, язык не стал дожидаться суфлера-мозга и сам выплеснул что-то вроде: «Вы подарили мне лучшие минуты моей жизни». Эти слова были бы банальностью, не будь они правдой.

Юным меломаном, взращивавшим свою любовь к музыке на спектаклях Бакинской Оперы и записях старых мастеров, я мечтал о Большом театре. Попасть в зал, чьи канделябры украшали половину коробок с любимыми пластинками, тогда как на второй половине было само здание с квадригой, казалось мне высшим счастьем. И вот я стал москвичом, чтобы с энергией неофита окунуться в добывание билетов – когда повезет, то в театральных кассах, «с нагрузкой», а когда нет, то с переплатой, у спекулянтов, или, в большинстве случаев, «стреляя лишний». Так или иначе, я попадал в это священное место (снова банальность? уж извините, но именно это ощущение у меня и было).

Кого только ни довелось мне слышать?! Суровая советская власть, со скрипом выпускавшая артистов за рубеж, обеспечила мне подобное наслаждение голосами… Не буду перечислять имен: все знают артистов, составляющих первый ряд нашей музыки. Но первым среди первых был для меня Соткилава! Это его голос заставлял трепетать мое, да и не только мое, сердце. Нет, просто трепетать заставляли многие, но тут возникал пронзительный резонанс, который сокрушает все преграды, поднимает ввысь и заставляет тебя самого стать на миг Манрико или Радамесом, Ричардом или Хозе. И, конечно же, Отелло!

О, тот, кто не видел финала первого акта «Отелло» в потрясающей постановке Бориса Покровского, кто не слышал гениального вердиевского дуэта в исполнении Соткилавы и Касрашвили, тот не знает, что́ такое счастье. Не только потому, что это было счастьем наслаждения музыкой: такое нам дарили многие артисты, в том числе и эти, в других эпизодах. Нет, сам этот дуэт был квинтэссенцией счастья.

«Ты полюбила меня за му-у-уки, а я тебя – за сострада-а-анье к ним…» Как прекрасны были эти две фигуры в белых одеждах, залитые светом бутафорской луны, и как переполняло счастье этих двоих, не подозревающих, что́ их ждет в ближайшее время, но уже обреченных! Нас, зрителей, на чьих глазах Яго только что начал плести свои сети, охватывало желание, чтобы этот дуэт длился и длился вечно, потому что мы-то знали: когда он закончится, начнется то самое, страшное. Если не это – классическое «Остановись, мгновенье!», то – что́ тогда?

Роль Отелло была для него особой. Помню концерт в Большом зале консерватории 14 ноября 1978 года (дату установить нетрудно: передо мной старая программка). Кажется, в тот вечер впервые Соткилава, певец европейской ориентации, отдал все первое отделение русским романсам. После антракта шла музыка западная. Перед венчающей концерт арией Отелло артист ушел за кулисы, чтобы вновь появиться через минуту-другую. Зал, как и в другие подобные моменты, встретил его радостными аплодисментами. Тот, кто шел по сцене, глядя себе под ноги, – все так же не поднимая головы, махнул рукой: «Не надо», – и мы затихли в некоторой растерянности. Мгновение спустя стало ясно: он уходил, чтобы… нет, не просто сосредоточиться, войти в образ, а стать Отелло. И действительно, перед нами был сам венецианский мавр, прощающийся с жизнью. Какие тут могут быть аплодисменты?

Отелло еще и потому подходил Соткилаве, что ему в этой роли совершенно не мешала внешность. Почему бы пожилому воину не быть грузным, даже толстым: тем больше оснований для подозрений, что Дездемона холодна к нему. Конечно, для Водемона или Каварадосси его фигура подходила куда меньше. Но однажды я сделал поразительное наблюдение, связанное именно с внешностью артиста.

Это было на «Трубадуре» во Дворце съездов (сегодня он просто Кремлевский дворец). Я вдруг поймал себя на том, что, как только Манрико открывает рот и раздается голос Соткилавы, я начинаю видеть перед собой стройного юношу! Заметив это, я стал следить уже не столько за происходящим на сцене, сколько за собой. И о чудо: стоило Манрико замолчать, я видел его грузную, тяжелую фигуру, но он начинал петь – я говорил себе: «Смотри, он же толстый!» – говорил, но глаза мои этого не могли разглядеть! Он замолкал, и я снова видел то, что́ было в действительности. Хотя, что́ такое эта самая «действительность»? Не открывалась ли мне истина именно в те самые «странные» моменты?

Вспоминаю еще один спектакль. И снова программка подсказывает: 3 мая 1977-го. Я, еще только «гость столицы», в подземном коридорчике, ведущем из метро к театру, стреляю билет на «Кармен», даже не интересуясь, кто сегодня поет: «Кармен» в Большом – какая еще нужна информация?

– Нет лишнего? Лишнего не найдется? Не будет лишнего в Большой?

– На Образцова хотите? – спрашивает проходящий мимо молодой человек столичной наружности.

Несколько удивившись, что мне предлагают билет в театр Образцова так далеко от Самотечной площади, я спрашиваю:

– А что там сегодня?

Молодой человек машет рукой и идет дальше.

Но удача в тот вечер была к нам благосклонна: из боковой двери театра выбежал человек и сказал моей тогда еще невесте, «стрелявшей» на поверхности земли и, кстати, чуть позже узнавшей нашего благодетеля в костюме Эскамильо:

– В служебном подъезде пропуск на два лица на фамилию Вернигора.

И вот мы в зале, на местах «для своих», в центре первого ряда первого яруса.

Из разговоров соседей по ложе выяснилось следующее. Елена Образцова долгое время не выступала, получив травму на съемках. Наконец, после большого перерыва было объявлено ее выступление. И вдруг стало известно, что она все же недостаточно здорова, чтобы выйти на сцену. Оказывается, молодой человек, причастный к театральным секретам, предупредил меня: «НЕ Образцова…» По правде сказать, мне в то время показалась бы абсурдной сама мысль отказаться от похода в Большой театр из-за замены актера, пусть даже и само́й Образцовой, потому я и услышал «на» вместо «не». По этой же причине отказались, на наше счастье, и те, кому заказал пропуск Вернигора, исполнявший в тот вечер роль Цуниги. Произошло это, судя по всему, прямо перед началом спектакля, и уже загримированный актер попросил своего товарища (для полноты информации – Юрия Григорьева), которому предстояло выйти на сцену только во втором акте, отдать кому-нибудь пропадающий пропуск.

Но каков же был наш восторг, когда мы узнали в выпорхнувшей из-за кулис босоногой Кармен – Образцову! Зал взревел!

 

Вы, конечно, уже догадались, что Хозе в тот вечер был Соткилава. Это был совершенно особый спектакль, окрашенный, помимо всего прочего, общей радостью от выздоровления любимой актрисы. И любовь Хозе была вдвое сильней, чем обычно, с вдвое большей страстью распахивал он перед Кармен свою душу, и вдвое горше ему было от ее неверности. Потому что эти чувства испытывал не только Хозе и не только Соткилава в образе Хозе, но и Соткилава-человек, Соткилава-друг. И каждый находившийся в зале чувствовал это, и на сцену передавались наш восторг и наше сочувствие, и – может быть, самое главное – наше желание, чтобы они все же соединились вопреки Мериме и Бизе, и наше страдание из-за того, что все произошло так, как оно не могло не произойти.

А потом была вторая часть вечера – овация после спектакля. Наконец-то свершилось то, чего все так страстно желали: Хозе и Кармен снова были вместе, и мы знали, что она больше не изменит ему. Общий восторг был так велик, что Соткилава обхватил Образцову и поднял ее! Она от неожиданности забавно замахала руками и ногами, и это тоже было радостно и прекрасно. И в этот момент 2502 человека: две с половиной тысячи по одну сторону рампы и двое по другую – любили друг друга самой высокой и чистой любовью, какая может быть в мире.

Вспоминаю теперь ту, последнюю, встречу двухгодичной давности у стен консерватории, с которой я начал этот рассказ, и думаю: «Какое счастье, что мне представилась возможность сказать те, пусть для кого-то и банальные, слова любви и признательности!»

Все права защищены. Копирование запрещено