© Антон Новодережкин/ТАСС
Сын «врага народа», родной брат балерины Майи Плисецкой, известный танцовщик, хореограф и педагог Азарий Плисецкий стал автором книги «Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров». Мемуары выпущены «Редакцией Елены Шубиной» (АСТ) и в начале апреля поступили в продажу в книжные магазины Москвы и других городов России.
Азарий дал интервью, в котором рассказал, как создавал свои «Семейные хроники», поделился воспоминаниями о дружбе с Рудольфом Нуреевым и другими звездами мирового балета, а также сообщил о том, как сегодня складываются его взаимоотношения с Большим театром.
— Азарий Михайлович, мы беседуем в квартире, где со всех стен смотрят на нас с портретов герои ваших мемуаров. Эта квартира на Тверской улице в числе ваших семейных гнезд?
— Да, мы сидим в квартире, где столько связано с нашей семьей, прежде всего с мамой (Рахиль Михайловна Мессерер, актриса немого кино — прим. ТАСС), которая здесь жила до последнего дня. Мама была главным человеком в моей жизни. Отца своего, Михаила Эммануиловича Плисецкого, я не знал. Он был расстрелян как враг народа в 1937 году, за несколько месяцев до моего рождения.
Так получилось, что пожить после рождения в Москве не удалось, потому что маму вместе со мной выслали в Акмолинский лагерь жен изменников Родины. В Москву вернулись в 1941 году, но началась война, и нас отправили в эвакуацию. Но потом мы уже окончательно вернулись в Москву.
Сюда, в эту квартиру, мы переехали где-то в 1980 году, по-моему. Приехали сюда с Пушкинской площади, там мы довольно долго прожили. До этого жили в доме Хомякова за Большим театром. Вот такое путешествие по этому пятачку вокруг Большого театра.
Знаете, вот здесь в углу у нас стояло дерево. Оно выросло из семечка, которое я посадил. Сестре Майе (Плисецкой) привезли огромную корзину цветов. Когда цветы увяли, я сунул туда апельсиновую косточку, и, как ни странно, косточка проросла и превратилась в огромное дерево, до потолка. Это дерево тоже нас сопровождало со Щепкинского проезда на Пушкинскую площадь, потом я на тележке вез его сюда.
Оно здесь прожило долгое время, это апельсиновое дерево, с такими большими листьями. Я про него рассказываю, поскольку это была действительно часть нашей жизни, это дерево, красивое. Мама его любила, поливала. Так получилось, что когда она умерла, буквально на следующий день все листья оказались на полу. Но ствол довольно долго стоял, лишь недавно, когда мы ремонт делали, эту деревяшку убрали.
— Но, согласитесь, одними утратами дело не ограничилось. Насколько мне известно, именно в этих стенах у вас родилась идея семейных хроник?
— Мы делали в этой квартире ремонт, и у меня обнаружилось невероятное количество каких-то писем, материалов, вырезок, то, что я собирал, то, что пылилось. И вдруг из этого неожиданно, как феникс из пепла, стала вырастать идея этой книжки. И я не знал, во что это выльется.
Я просто вспоминал, разбирал письма. Для себя самого это делал. Мне страшно интересно было все вспомнить, сопоставить разные события. И так выстроилась эта книжка, я надеюсь, что она будет интересной для кого-то.
В первую очередь, для своих, конечно. Я имею в виду клан Плисецких-Мессереров, который сейчас значительно поуменьшился. Из известных представителей двухфамильной династии могу назвать балетмейстера Михаила Мессерера, он руководит балетной труппой в Михайловском театре в Санкт-Петербурге. В Москве живет мой двоюродный брат художник Борис Мессерер. В Петербурге у нас двоюродная сестра Эрочка, которой в июне должно исполниться 90 лет, и мы все собираемся к ней на юбилей. Хотя нас уже немного осталось, но мы стараемся держаться друг друга.
Возвращаясь к книжке, скажу честно, что очень боюсь всех этих мемуаров, их столько лежит в книжном магазине напротив. Я часто так смотрю и думаю: неужели читают это? Когда мне говорили: «Напиши», — я думал, еще одна книжка будет валяться. Но потом так увлекся жанром воспоминаний, что не смог остановиться.
— В свое время я спросила Фаину Георгиевну Раневскую, почему она не напишет книгу воспоминаний. А она ответила, что такая книга была написана, но разорвана в клочья, потому что не удовлетворила требовательного автора…
— Я был лишен такой возможности, разорвать, поскольку я ее надиктовывал через Skype. Мне очень помог Василий Снеговский (литературный редактор издания — прим. ТАСС). Он записывал за мной, потому что я от руки не умею писать. Не пробовал даже.
Тираж — пять тысяч экземпляров. Продаваться будет везде — в Москве, в Питере. Я в Ташкент должен поехать. Хочу туда взять, чтобы они заказали. На следующей неделе в Нью-Йорк повезу несколько книжек, но для близких, конечно. Для кузенов, для Миши Барышникова, про него я тоже пишу.
— Стало быть, с Михаилом Барышниковым вы поддерживаете отношения? На собственном опыте знаю, что, к примеру, журналистов он не жалует.
— Миша — интроверт, он очень скрытный, очень бережется, вечно напуган излишним вниманием со стороны. Поэтому он закрывается для посторонних. Но вместе с тем со своими он очень любезен всегда и очень прост. Сейчас, когда я позвонил ему и сказал, что лечу в Нью-Йорк, и спросил, найдется ли у него время встретиться, он, по-моему, даже опешил. «Ну, как ты можешь спрашивать?» — возразил он. И мне стало неудобно, что я так формально к нему обратился.
Для своих он открыт, и ему интересно, что происходит. Все новости, которые я ему рассказываю, он слушает. Я с нетерпением жду встречи с ним и со своими кузенами. Я давно уже не был в Нью-Йорке.
— Скажите, Азарий Михайлович, а с Рудольфом Нуреевым вы были знакомы?
— Я хорошо знал Рудика, мы параллельно учились, он в Вагановке, я — в Московском хореографическом, мы почти одногодки. Пересекались в школах, ездили туда-сюда. Даже потом, когда был страшный запрет общения с ним, мы, и я, и Майя [Плисецкая], всегда находили возможность пообедать с ним или поговорить. Я ходил смотреть, где он занимается. Видел многие его спектакли. Танцовщик он был гениальный, но не хореограф.
Еще раз повторяю, я всегда очень любил Рудика как танцовщика, но то, что его сейчас так превозносят как хореографа, этого мнения я не разделяю. У него такие слабые балеты. Он всегда перенасыщал текстом движения, что становилось уже не перевариваемым. У него не было видения хореографа, хотя он был в высшей степени профессионал, но хореограф — это другое.
Он интересная личность, он сам себя сделал. У него была жажда к культуре, искусству. И его на все хватало. Бешеная энергия. Конечно, он взлетел на волне скандала, когда остался в Париже, и так и удержался наверху. Как танцовщик, он замечательный, но у нас много таких было: и Юрий Соловьев, и Владимир Васильев. Хочешь быть услышанным — кричи с Голгофы.
Я подчеркиваю, что не умаляю его значения как танцовщика и личности. Нельзя было не обернуться, когда он проходил. Хотя характер у него был тяжелый. Эпатаж, самоуверенность, он шокировал всех. В книжке я пишу о нем, но мало.
— Вы видели балет «Нуреев» в Большом театре?
— Да, я видел «Нуреева». Поначалу у меня возникло двоякое впечатление. Я как раз давал мастер-классы в Большом и урывками заглядывал в зал, мне казалось, что это ужасно, какое-то несоответствие — и тексты там, и пение, я ничего не мог понять. Мне казалось, что это провальная вещь.
А потом я посмотрел это на генеральной репетиции и задумался, что, может быть, я и не прав. А уж когда я увидел премьеру, то понял, что я, конечно, был не прав. Это очень интересное масштабное действо, к которому в итоге я отнесся положительно.
— А теперь так же откровенно расскажите о своих взаимоотношениях с сестрой Майей Плисецкой.
— У нас разница в возрасте — 12 лет, но в юные годы мы были очень близки. Потом в наших отношениях случались разные периоды. Но при всех обстоятельствах вся моя жизнь так или иначе была посвящена ей, так было заведено у нас с мамой.
Я горжусь тем, что свою легендарную «Кармен-сюиту» Майя получила через меня, потому что я поспособствовал ее знакомству с кубинским хореографом Альберто Алонсо, который и поставил для нее этот балет. Я готовил для Майи партнеров, репетировал с ними.
А потом, когда Майя уехала в Мадрид работать с испанским балетом, я туда тоже приехал помогать ей. Кто-то начал наговаривать, что я делаю что-то вопреки ей, что я хочу руководить труппой. И мы разъехались. Она написала книжку «Я, Майя Плисецкая», где меня даже не упомянула, и был холодок, который продлился два-три года. Но потом мы опять сблизились, ездили друг к другу. Слава Богу, что под конец жизни мы вновь подружились.
Кстати, когда она дописала «13 лет спустя», то с гордостью рассказала о рождении номера «Аве Майя», к чему я тоже был причастен. Знаете, как был создан этот номер?
Мы с [Морисом] Бежаром были на гастролях в Генуе. И вдруг появилась Майя с Щедриным. Щедрин привез такую кассетку для магнитофона, и там было написано: «Ave Maria». Майя попросила Бежара что-то поставить на эту музыку. Он посмотрел на кассету и сказал: «Ну, пусть тогда это будет «Аве Майя!» Взял в руки твердую обложку от журнала, которую использовал в качестве веера, что-то поимпровизировал в японском стиле. Я все это снял на камеру и отдал Майе. Она в восторге уехала. В итоге получился очень красивый номер.
— А правда, что ваш разлад с Большим театром случился из-за Майи Михайловны?
— Я окончил Московское хореографическое училище и был распределен в Большой театр, но меня туда не приняли, сказали, что «и так слишком много Плисецких».
В Большой я попал в 1957 году. Стал получать первые роли. Довольно быстро понял, что театр — это громадная фабрика, где трудно пробиться. Поэтому, когда совершенно неожиданно появилось предложение поехать на Кубу для помощи молодому кубинскому балету, я согласился.
Куба дала мне перспективы. Я был премьером труппы и партнером прима-балерины Алисии Алонсо, с которой по сей день сохраняю добрые отношения. Я также начал заниматься педагогикой и пробовать силы как хореограф. При этом я периодически возвращался в Большой и снова уезжал. В общей сложности я пробыл на Кубе около десяти лет.
Я доработал в Большом театре до пенсии, до 1978 года. И хотел остаться там в качестве педагога-репетитора. Но Юрий Николаевич Григорович зарубил это на корню. Думаю, что так мне влетело за Майю: у них с Григоровичем тогда уже был полный разлад.
Но я очень благодарен Григоровичу, что он воспрепятствовал тому, чтобы я остался в Большом театре. В это время в Москву с гастролями приехал Морис Бежар, с которым мы были знакомы с 1966 года. Он пригласил меня к сотрудничеству.
До 1981 года мы работали с ним в Брюсселе, я был педагогом-репетитором. Потом, когда он переехал в Лозанну, он снова меня позвал. Я и сейчас продолжаю работать там репетитором, но уже без Бежара, сохраняя лучшие его балеты, что называется, золотой фонд.
Словом, я вполне доволен тем, что выпало на мою долю, очень часто вопреки моим планам. Я думаю, что жизнь разумнее нами распоряжается.
— И последний вопрос: как сегодня складываются ваши взаимоотношения с Большим театром?
— Я довольно часто бываю в Москве. И все время хожу на спектакли Большого. Три или четыре раза меня приглашали провести мастер-классы. Это для меня просто наслаждение. Когда я вижу этих ребят, которые занимаются в классе, — это как для скрипача поиграть на скрипке Страдивари. Для меня это чудесный повод приехать в Москву и поработать в Большом.
Когда я вижу, как они меня принимают, с каким уважением, в таком качестве вернуться в Большой театр всегда приятно. Сейчас я только ради книги приехал, а так, ради классов, — с огромным удовольствием.
Беседовала Ольга Свистунова
tass.ru