Иранский кинематограф, несмотря на смерть великого Аббаса Киаростами, в последнюю декаду весьма неплохо зарекомендовал себя в международной фестивальной среде. Несколько лет назад «Развод Надера и Симин» Асгара Фархади транзитом через «Берлинале» добрался до приза за лучший зарубежный фильм на «Оскаре», а спустя всего пять лет его же «Коммивояжёр» снова забрал ту же награду. Широкий резонанс вызвало «Такси» опального режиссера Джафара Панахи. И вот теперь второй подряд фильм Мани Хагиги с успехом идет в международном прокате. Впрочем, к новоиспеченной «Свинье» подход нужен особый – даром что мокьюментари «Приходит Дракон!» тоже был зверем весьма хитрым.

Режиссер задался целью вывести Иран, так скажем, из идеологической периферии, разделавшись по дороге с клише и табу местного образа жизни. Буквально первой жертвой становится тема «гонимого режиссера». Фильм только начинается, а в канаве уже находят голову, принадлежащую, как выясняется немного позже, известному режиссеру.

Следующий жертвой становится не кто иной, как… Мани Хагиги. Таким вот экстравагантным, впрочем, уже не новым (в одной из книг Мишеля Уэльбека автор был убит, расчленен, и похоронен в детском гробу), методом режиссер утверждает смерть автора.

Впрочем, велика вероятность, что главный герой, режиссер Хасан, которому цензура запретила снимать – во многом проекция именно авторского мировидения. Итак, он приходит на похороны Мани Хагиги, слушает дифирамбы в адрес покойного, и, кажется, соболезнует, но на самом деле его гложет другая тоскливая мысль – если в городе объявился серийный убийца талантливых постановщиков, почему сам он все еще цел и невредим?

Взяв такой бодрый старт, фильм невозмутимо продолжает обескураживать и удивлять яркими картинами из жизни современного Ирана, а также эдакими импликациями ультра-насилия а-ля «американское жанровое кино».

Впрочем, что касается этой самой жизни, чем дальше, тем больше заметно, как она мимикрирует под все те же американские стандарты массовой культуры. Однако в процессе происходит любопытное раздвоение этой тенденции, находящее воплощение в психоделических, порою балансирующих на грани галлюциногенного бреда, сценах, в которых краски брызжут фонтанами, герои одеваются в костюмы дьяволиц для костюмированного бала, Хасан снимает рекламу с танцующими и дохнущими тараканами, представляет себя рок-звездой… Когда-то пошлый глянец и лоск современной ему богемы, подобным же образом превращал в феерии Феллини.

Любопытно, кстати, что всех тараканов в рекламе играют женщины, однако при этом женщина также и начальник главного героя. Такого рода ирония, постепенно переходящая в «юмор висельника», как нельзя лучше характеризует взгляд Ханиги на окружающий мир.

Фильм несколько раз апеллирует к знаменитым американским триллерам о маньяках. Однако, вместо того, чтобы способствовать многозначительности, или ловкой кросс-культурности произведения, они будто прорываются в вынужденный принять их фильм из ниоткуда. Отсылки здесь становятся обозначением тягостного фарса, в который погружается Хасан, упорно не желающий разбираться в том, что вокруг него происходит.

Именно поэтому в фильме нет детективной линии, хотя таковая подразумевается в любом подобном сюжете: происходят загадочные убийства, и энтузиаст-любитель, так или иначе ими задетый, начинает расследование, иногда и вовсе вынужденный доказывать свою невиновность.

Кое-какие элементы этого мотива присутствуют в фильме, однако режиссер вынимает из них нарративную динамику, чтобы направить ее непосредственно во внутренний мир главного героя, чей котелок уже практически дымится, перегруженный информацией, событиями, различными неурядицами, мелкими и крупными. И когда он решает все-таки вмешаться в события, уже давным-давно поздно, и, словно слон в посудной лавке, он инвективами разрушает отлаженную в истории жанра фабульную схему.

К счастью, Хасан – персонаж очень харизматичный. Ведь невозможно полтора часа наблюдать с равнодушием за мучениями некого иранца, даже если колористика каждого кадра фильма выверена, словно на картине. Равно как и за всеми остальными действующими лицами (и головами) «Свиньи». На Хасана же приятно смотреть, и ему хочется сопереживать.

Вот только у самого Хасана с окружающими нелады. Даже члены его семьи разговаривают на разных диалектах. В итоге, когда навязчивая поклонница, вместо того, чтобы помочь Хасану найти убийцу, или вообще им оказаться, компрометирует его на страницах интернета, становится ясно, что ему, забальзамированному творческим простоем в капсуле экзистенциального кризиса, наружу придется пробиваться собственным лбом.

Концовка фильма выглядит окончательным торжеством печального бреда, в котором сходятся на одном шабаше национальные традиции, семейные связи, поэзия, прозрения бессознательного, Тарковский, ружье и, конечно, интернет. Занятно, как именно пассивность главного героя, динамика сюжета, сбитая в пользу эпизодов, словом, бессилие, злое до таких слез, которые не выплакиваются, способствуют адекватному восприятию зрителем фильма. Снимая центр тяжести с самого сюжета, и кристаллизуясь в драматургически ровную конструкцию «Свиньи», они в итоге сами себя объясняют. А также помогают и нам понять, как и по каким причинам можно смеяться над всеми этими вещами, которые являются, по сути, глубоко трагичными, и почему никакая иная реакция в данном из миров в принципе невозможна.

 

Все права защищены. Копирование запрещено.