Остановка перед взлетом, или На горизонте — Большой

В фильме «Свидетель»

Александра Годунова считают везунчиком, баловнем судьбы, который сполна был одарен талантом, красотой и мировой славой. На самом деле вся его жизнь – непрерывная борьба с обстоятельствами нетворческого порядка и «непрофессионального плана». Он всегда шел ва-банк, азартно подгоняя коней, как в кадре американского фильма «Свидетель». И, вопреки всему, добивался цели.
В подтверждение этого – небольшая глава из биографической книги о Годунове, где, по сути, опровергается один из расхожих мифов, что в Большой театр танцовщик поступил по конкурсу. Никакого конкурса не было! Все решалось на другом уровне. И я благодарна воле Провидения, что стала свидетелем этого и многих других событий жизни моего друга, начиная со школьных лет и до его американского побега.

Остановка перед взлетом,
или На горизонте — Большой

— Ну, полетим? – спросил меня Саша, поеживаясь от утренней свежести.
Еще в Москве мы договорились, что возвращаться будем вместе. Он тогда третий сезон работал в «Молодом балете», я училась на журфаке МГУ. Нас обоих постоянно манила Рига, куда на день-другой срывались при первой возможности. В ту пору из Риги самолеты «Ил-18» отправлялись с «Румбулы». В одноэтажной стекляшке аэропорта не было и намека на комфорт и заботу о пассажирах. Ранним утром единственное кафе, как водится, еще не работало. В небольшом зале ожидания стоял такой спертый дух сигаретных окурков и хлорки, что, пройдя регистрацию, мы сочли за благо ждать посадку на улице.
— Знаешь, летаю часто, а почему-то волнуюсь, как в первый раз, – призналась я.
— Боишься?
— Да нет. Только внутри холодок какой-то.
— Успокойся! Я почему-то уверен, что с человеком, который летит со мной, ничего не случится. Потому всегда стараюсь лететь с кем-то, а один – никогда.

В самолете Саша повел себя, как истинный джентльмен: уступил лучшее место – у окошка, поднял спинку моего кресла, передал карамелек побольше, чтобы «уши не закладывало», проверил, направлен ли на меня вентилятор, на месте ли бумажный гигиенический пакет из обязательного комплекта авиапассажира. Тут не выдержала:
— Да не суетись ты, мне в самолете плохо не бывает.
— Это на всякий случай. Всегда лучше готовиться к неприятностям заранее. Тогда они точно не произойдут.
— Почему это? – удивилась я.
— Не знаю, но проверено на практике. Происходит всегда то, к чему ты не готов и о чем не думал.
— Ну, ты мыслитель…

Ответ не слышала: салон наполнился звуками запущенных двигателей. Я откинулась на спинку кресла, чтобы Саша тоже мог видеть, как, наращивая обороты, крутятся пропеллеры, сначала один, потом другой.
Вырулив на взлетную полосу, самолет замер, словно могучий зверь перед прыжком. Все громче и натуженнее ревели моторы. Казалось, лайнер изо всех сил рвется в воздух, а невидимые путы крепко держат его на земле.
— Тебе это ничего не напоминает? – спросил Саша.
— Что именно?
— Остановку перед взлетом. Это как в жизни: ты уже решился на перемену, и вдруг в последний момент возникают какие-то преграды. Приходится терять время, силы, нервы, чтобы осуществить намеченное.
— Я же говорю, что ты философ!
— Брось издеваться, я ведь серьезно.

Тогда мы оба не могли предвидеть, насколько эти рассуждения совпадут с его судьбой! В ту пору нам была известна лишь одна ассоциация – отъезд в «Молодой балет», когда Саша больше месяца жил в неведении, отпустят его в Москву или заставят работать в Риге. Мы и предположить не могли, сколь много будут у него подобных «остановок перед взлетом», отнявших нервы, здоровье, – да что там говорить, недели и годы жизни! Не знали, что в Москве у него будут несколько драматических месяцев между ансамблем и Большим театром, и несколько безумных дней в Нью-Йорке – между Советским Союзом и Америкой. Сколько раз его безуспешно пытались остановить, подбить при взлете, столкнуть вниз! А он вопреки всем и всему умудрялся взмывать верх. Что это ему стоило, можно только догадываться.

…Радужные планы завоевать Большой театр Саша наметил на ноябрь, после гастролей по Латинской Америке. Об отдыхе и думать не станет. Как бы между прочим, но с плохо скрываемой гордостью сообщит в Ригу: «Сейчас занимаюсь в театре, у Ермолаева…», а о решительности намерений говорит конец фразы «и пробиваю театр». Месяц спустя вынужден признать: «У меня дела паршивые. Оказывается, мало того, что ты способный. Надо еще иметь огромный блат, чтобы попасть в Большой и в любую подобную организацию. В общем, масса проблем непрофессионального плана, которые надо пройти. И я постараюсь как-нибудь пробивать их…???». Выделил крупно слово «непрофессионального», а поставленные, вопреки правилам синтаксиса, три вопросительных знака после многоточия говорили о туманности будущего. Однако оптимизма пока ничто не умаляет. Он верит, что «жизнь все-таки прекрасна и удивительна, правда, трудна до чёртиков».

Заветная цель – Большой театр, – то приближалась, то рушилась, не оставляя надежд. В порыве отчаяния Саша едет в Ленинград, в Кировский театр, где Константин Сергеев только что поставил «Гамлета» с М. Барышниковым и Н. Долгушиным в главной роли. С Никитой он подружился еще в «Молодом балете». Правда, вместе поработали мало: к приходу Годунова тот всерьез настроился на уход из ансамбля. После Новосибирского театра оперы и балета, где Долгушин перетанцевал все ведущие партии, рамки концертного репертуара ему казались особенно тесными. Он вновь рвался на театральную сцену, к серьезным и глубоким ролям. Стремление танцовщика Саша не разделял, считая, что и в «Молодом балете» можно раскрыть свой потенциал. Но прошло немного времени, и он, как некогда Долгушин, сам уже не видел свою судьбу вне театра.
— Кроме Большого есть еще Кировский – лишь бы из ансамбля уйти! – как-то сказал Саша и добавил, что собирается в Ленинград «разузнать почву в театре».

Кировский не просто считался вторым театром страны. Это Мекка русского классического балета и танцевать в нем не менее почетно, чем в Москве. Не важно, что славу солиста там пожинает Миша Барышников. Спектаклей хватит обоим.

Спонтанное желание танцевать в Питере, казавшееся столь заманчивым в Москве, потеряло привлекательность, едва Годунов ступил на брега Невы. Он по-прежнему восторгался волшебной красотой города, его музеями и дворцами, но неожиданно остро ощутил другое: в гармонии улиц и набережных, да и в самом храме Терпсихоры, каким слыл театр, он не ощущал себя уютно. Московские годы не прошли бесследно. В Питере ему не хватало простора, масштаба и размаха столичных магистралей, броуновского движения нескончаемой толпы, которая его никогда не утомляла. Главное же – ни сама сцена Кировского театра, ни его голубой с позолотой зал не выдерживали в его глазах никакого сравнения с торжественным величием Большого и его лучшей в мире сценой. В Питере ему все казалось скромнее, меньше, даже провинциальней. Но, раз приехал, отступать некуда. Привычно провел станок, на котором, кстати, никогда особо не напрягался; затем столь же отстраненно, по-деловому сделал середину, а в конце не выдержал и с куражом скрутил свои фирменные пируэты. Не без удивления услышал аплодисменты коллег, а когда после класса пригласили зайти в дирекцию, понял: его берут!

Сразу отказаться от предложения он не решился. С одной стороны, не хотелось перед тем же Мишей предстать пустозвоном, не знающим, чего хочет, а с другой – поступление в Кировский освободит его от выматывающей неопределенности в Москве. С тяжестью в сердце сел в московский поезд. Ночь провел без сна, каждые полчаса выходил в тамбур покурить. Утром, сойдя на перрон Ленинградского вокзала, полной грудью вдохнул промозглый декабрьский воздух и как встряску получил. Решено: в Кировском он танцевать не хочет. И не будет!

За те несколько часов, что провел за кулисами театра, он почувствовал нервозность, сквозившую между артистами труппы. Она живо напомнила ему атмосферу в «Молодом балете» после побега Филиппова и Вострикова. То же недоверие друг к другу, настороженные взгляды исподлобья, недомолвки, недоговоренности и то же ощущение неизвестности. Вслух никто ни о чем не говорил, что характерно для питерцев, относившихся к родному театру, как к храму, из которого не положено выносить сор на всеобщее обозрение. Тем не менее, потаенно кипели страсти, вызванные побегом Натальи Макаровой во время летних гастролей балета в Лондоне. Значительно позже балерина расскажет, как потрясло театральный мир, что в Англии осталась она, а не Барышников: «Этого ожидали скорее от него, но не от меня».

Рижанин Миша, хотя и окончил Ленинградское училище, но в Питере всегда воспринимался прибалтом, потому считали, что его генетически должен притягивать Запад. Но неожиданно для всех с престижных гастролей не вернулась Макарова. В одном из интервью балерина признается, что побудительным мотивом стала беспросветность, рожденная постоянным и неотвратимым прессингом: «ты всегда находишься под какой-то властью, никаких решений ты сама не можешь принять, многое от тебя просто не зависит. Все катится, и ты уже знаешь, как это покатится… Честно говоря, мне стало скучно, стало скучно до ужаса, я стала бояться за себя, за свое внутреннее состояние. Снаружи – я знала, что все у меня будет благополучно, не произойдет никаких катастроф, но я очень не хотела, чтобы у меня внутри что-то умерло. Мне было страшно потерять духовный стимул. Ну сколько можно менять мужей, сколько можно танцевать ролей, когда других не предвидится. А я хотела перемен. Очевидно, это было в подсознании – подоплека, почему я осталась… Я не планировала остаться, у меня бы не хватило мужества все это подготовить, рассчитать и сделать такой шаг. Но подготовленная я была внутри абсолютно. Психологически».

До чего точно ее ощущения совпадут с чувствами Годунова, когда он решит остаться в Америке! Пока же Саша видел, что поступок Макаровой окончательно и бесповоротно положил конец царствованию Константина Сергеева. Без малого четверть века он вершил судьбами Кировского балета, удержался на посту даже во время политических бурь, вызванных бегством Нуреева. Сейчас трон под ним все-таки рухнул.
Кстати, побег ведущей солистки не вызвал в Союзе такого шока и острой реакции, какими сопровождались подобные шаги Нуреева или Барышникова. Одна из бывших балерин как-то рассказала мне, что ее муж работал в органах КГБ, и она просила его использовать свои возможности, чтобы оградить близкую подругу от преследования и грязного суда «общественного мнения». Ясно одно: официальные инстанции все спустили на тормоза…

Саша был рад, что на просмотр в Кировский театр поехал втайне от ребят из ансамбля. Артистический мир жесток, не будешь же каждому объяснять, что возвращение в Москву – твой личный выбор, а не результат провала. Доверился лишь однокласснику Игорю Морозову, но и того предупредил: «Все, что я тебе пишу о театре, – между нами. Был в Ленинграде, показался не очень, но меня взяли!.. Только дело в том, что я в Ленинград не поеду. В театре жуткий бардак, и вообще мне там не понравилось, тем более что сейчас появилась опять надежда попасть в Большой».

Он не сомневался, что поступил правильно, отказавшись от привлекательной для многих возможности стать солистом кировского балета, хотя надежда попасть в Большой по-прежнему оставалась призрачной. Всю зиму письма в Ригу начинались обреченно: «Дела у меня идут пока неважно…» – «Дела неважные, из ансамбля не отпускают… Концерты в Москве у меня прошли хорошо. Но настроение жуткое, хотя я, как всегда, полон надежд». – «У меня всё дела, да паршивые. В Большой театр меня не отпускают, теперь уже Фурцева. Оставляют в ансамбле на неопределенный срок. В общем, завал, но я все еще на что-то надеюсь».

Он по-прежнему исправно работал в ансамбле и при малейшей возможности шел на урок к Ермолаеву в Большой театр. Мне говорил, что делает это не столько ради сохранения формы, сколько для того, чтобы совсем не пасть духом.
С конца ноября по март Саша регулярно ходил в Министерство культуры СССР. Часами просиживал в приемных Е.А.Фурцевой, ее заместителей и начальника отдела музыкальных театров. Порой в министерских коридорах сталкивался с Юрием Ждановым, к словам которого, что «надо как следует проучить этого неблагодарного мальчишку, возмечтавшего о Большом театре», в министерстве прислушивались. Во время аудиенций чиновничья братия встречала Сашу с распростертыми объятиями, улыбками и панибратским обращением на «ты», а в подтексте велеречивых фраз сквозило желание властей поставить танцовщика на место:
— Саша, как прекрасно, что ты зашел! Ты – надежда советского балета, ведущий солист ансамбля. Перед тобой открыт весь мир! Честное слово, рад тебя видеть.
Его поили чаем с неизменными сушками и, изображая внимание и искреннюю заботу, недоумевали:
— Почему ты недоволен? Зарплата не устраивает? Повысим! И в жилищный кооператив поближе к центру поможем вступить. Ты только представь, какие у тебя блестящие перспективы в ансамбле! Ты здесь звезда. Дался тебе этот Большой, там максимум, на что можешь рассчитывать, – держать канделябры в кордебалете «Щелкунчика».

«Лебединое озеро» с Натальей Бессмертновой

Но чем приторней лились речи, тем решительней становился Годунов. Его упорство рождалась не на пустом месте. Он знал, Большой театр для него – отнюдь не неприступная крепость. Быть солистом прославленной труппы его считал достойным педагог «Молодого балета» Асаф Мессерер. Уйдя из ансамбля, он пригласил Сашу продолжать занятия в его театральном классе, и он же порекомендовал перейти к Ермолаеву, когда уезжал в зарубежную командировку. В Годунове своего потенциального партнера уже видела Наталья Бессмертнова. И, главное, сам Юрий Николаевич Григорович со страстью убеждал чиновников, что молодой танцовщик необходим театру. Балетмейстеру откровенно нравился этот высокий рижанин с великолепной техникой, прекрасной внешностью и артистизмом. На такого можно ставить любые спектакли, – все получится! Да только официальные решения принимают другие.

Долгожданный прорыв забрезжил в конце зимы. «Дела у меня вот такие: я уволился из ансамбля (заявление все-таки подписали), и сейчас я простой безработный, занимаюсь в театре, поддерживаю в форму. В течение ближайшей недели буду знать, возьмут или нет. Вообще – хотят, но Жданов через министерство чинит всевозможные препятствия. Я тоже не теряю время и нажимаю на все клапаны. Короче говоря, в конце февраля что-то будет ясно», – сообщал он Игорю, а маму, которая распереживалась, что у сына прерывается трудовой стаж, успокаивал: «Мамочка, дорогая, нас разъединили, наверное, ты нажала проводом кнопку. Я тебе перезванивал, но ты себе не представляешь, как это трудно: то Рига занята, то коммутатор, то народ. <…> В общем, ты пока не волнуйся. Ничего страшного не произойдет, если я потеряю месяц или два стажа, ведь три с половиной года, которые я проработал, остаются. Так что, не волнуйся. С армией пока нормально и, если что, – меня предупредят заранее. Мама, я играю ва-банк, и поэтому я должен биться до последнего, а уехать и устроиться я всегда успею, ты очень не переживай. Я не один, мне помогают и пробивают помимо Григоровича и директора театра. Я все время в курсе всех событий – кто, чего, кому. Нужно ждать, и я буду ждать.
Целую крепко, крепко. Еще раз – не волнуйся, жив, здоров, сыт!!!»

Минул февраль, так и не принеся ясности. Напротив, тучи над головой продолжали сгущаться, мистическим образом до мелочей повторяя рижскую ситуацию с ее угрозой отправки в армию.
Юридически, отработав положенный срок после окончания училища, Годунов уже никому и ничем не был обязан. Мог свободно менять и место работы, и даже профессию. У недоброжелателей из числа власть имущих оставалась лишь одна зацепка – армия. Обычно танцовщики получали освобождение от всеобщей воинской повинности. Уволившись из ансамбля, Саша его автоматически лишился. Избежать призыва он мог, если бы сразу пришел под крыло театра. Но путь туда ему отрезало Министерство культуры изданием специального распоряжения, что в течение года Большой не имеет права брать его на работу. Чиновники торжествовали: они-таки подловили непокорного юнца! Даже тон изменился:
— Что, в Большой намылился? А в армию загреметь не хочешь? Мы тебе это мигом устроим, – услышал Годунов в кабинете замминистра, где ему уже не предлагали чай с баранками.
Саша пожалел, что на столь иезуитское предложение не мог нахально ответить, как некогда в Риге: «А вот и не отправите в армию! Мне еще восемнадцати нет»! Понимал: сейчас угроза реальна.
Закрыв за собой тяжелую дверь министерства, Саша вышел на улицу и достал сигарету. Закурить удалось не сразу: руки дрожали и спички ломались. Армия – это серьезно. В Риге, например, танцевать в армейскую «Звездочку» уже отправили человек пять, – всех, кто чем-то провинился в глазах театрального руководства. <…>

…Пару дней спустя мы пили чай у него на кухне и обсуждали смутные горизонты будущего. Пытались сосчитать, сколько раз он, уверенный, что его берут в Большой, натыкался на отказ. Выходило не меньше пяти случаев, когда его оставляли в подвешенном состоянии: «Не сейчас, ждите…». Теперь сейчас «одарили» конкретикой: о театре забыть и готовиться в армию. Я, как могла, его ободряла.
— Да попадешь ты в Большой. И скорее, чем думаешь.
— Откуда ты знаешь?..
— Ну, извините! – вскипела я. – Будь у тебя средние данные, техника слабая и вообще – был бы, как все, я бы молчала. Но нет же! Способности у тебя такие… Вот не знаю даже, с чем и с кем сравнить. Да ты просто Богом поцелованный! Кому и танцевать в Большом, как не тебе. Знаешь, даже если возьмут в кордяшку, как обещают, и то не уверена, что когда-нибудь тебя поставят в линии.
— Почему?
— Опять ростом не вышел.
— Не понял.
— В Риге ты никогда не танцевал в кордебалете, потому что росточком был ниже всех. А сейчас – выше. Твоя голова линию ломать будет. Так что готовься к высоким полетам.

Меня всегда поражало и раздражало Сашино неверие в свои силы и возможности. Он искренне считал других солистов сильнее, лучше и талантливее, а к премьерам Большого относился с таким пиететом, словно они из другого теста слеплены. Но когда буквально по пунктам перечисляла ему его собственные сильные стороны, он вроде бы начинал соглашаться, но тут же оспаривал, что надо еще поработать над тем или иным аспектом. Даже став ведущим солистом Большого и злотым лауреатом двух конкурсов, он никогда не оставался довольным собственным исполнением. Считал, что может (и должен!) станцевать лучше.

Лишь в марте действительно наметился перелом. Пусть он опять был из серии: «Ждите!», но Саша воодушевился сильнее, чем обычно. Из письма в Ригу: «Мамуля, я разговаривал с Григоровичем. Он сказал (в очень дружелюбной форме, что для него необычно), что в течение следующей недели он сообщит мне, как и что!?! Жданов через министерство чинит мне препятствия в Большой, но, если даже Григорович не сможет меня взять, я пойду в ЦК КПСС, там есть человек, который меня поймет, ну и крайний случай – это съезд партии. Я знаю, что Григорович очень хочет меня взять, это – правда, но он не может идти на риск, потому что он сам не очень сидит в театре. Но раз он хочет, то значит будет работа. Мамуля, дорогая, не волнуйся! Жив, здоров, занимаюсь в театре, стараюсь и, в обшем, не будем загадывать. Целую крепко, крепко!».

…19 марта мы встретились с Годуновым у подъезда старинного особняка в тихом центре Москвы, где жила мама невозвращенца Саши Филиппова. После того, как он остался в Мексике, жизнь Антонины Васильевны словно остановилась, и для нее существовал лишь один праздник – день рождения единственного сына. Она его отмечала, приглашая самых близких друзей из «Молодого балета», где танцевал Филиппов, и Большого театра, где больше тридцати лет работала в мимансе.
Волею случая и не сговариваясь, мы одновременно подходили к дому с разных сторон. Издали заметив меня, Саша ускорил шаг и вместо обычного «Здравствуй!» радостно воскликнул:
— Томик, у меня завтра встреча с Григоровичем по творческим вопросам!
От избытка чувств закружил меня, не обращая внимания на прохожих. Я его расцеловала и тут же перевела разговор в деловое русло:
— Ну, все! Будешь теперь билеты на свои спектакли доставать, ведь должна же я написать о тебе книгу! Буду с первых шагов следить за твоей театральной биографией, – произнесла с подчеркнутым пафосом и добавила: – Перед другими критиками у меня всегда останется то преимущество, что помню тебя с третьего класса.
Он улыбнулся, и я почувствовала, что «идея о книге польстила его самолюбию», как вечером записала в дневнике.
— Ладно, договорились! Только у Филипповой – ни слова. Пока никто не знает, и знать не должен.
Держать язык за зубами оказалось не сложно. За столом все разговоры – только о Саше Филиппове. Без конца Антонина Васильевна вспоминала, как привела его в Московское хореографическое училище, каким талантливым его считали и как прекрасно танцевал он в «Молодом балете». Из рук в руки передавала гостям объемное фото Саши внутри бело-оранжевого пластмассового шарика: на камне, омываемом волнами Черного моря, в аттитюде застыл ее сын. «Пожалуйста, обратите внимание, какая идеальная у него фигура, какое совершенство позы!» – наставляла Антонина Васильевна каждого, кто брал в руки шарик.
О его жизни в Америке говорила только радостным и безапелляционным тоном: он счастлив! «Вчера звонил мне, голос такой довольный! Потом передал трубку Ей. Знаете, Она уже немного говорит по-русски! Сказала, что Саша купил ей кольцо с большим топазом».
Женщину, из-за которой ее сын остался на чужбине, она по имени ни разу не назвала. И весь вечер продолжала хлопотать, предлагая всем попробовать то одно, то другое блюдо. По-хозяйски следила, чтобы никто не сидел перед пустой тарелкой. Только забота и внимание никого не обманывали. Все видели застывшую боль в ее потухших
глазах.
Когда Антонина Васильевна выйдет на кухню, Саша в полголоса произнесет:
— Как страшно, когда мама знает, что никогда не увидит сына…
Все с ним согласились, а я незаметно сжала ему руку. Понимала, он думал о своей маме. Хотя с ней он не расставался надолго: то сам летал в Ригу, то ее приглашал погостить у себя.

От Филипповой мы возвращались на «Волге» одной семейной пары из Большого. В какой-то момент Саша крепко обнял меня за плечи. Повернув голову, поймала его счастливый взгляд:
— Ты что?
Он тихо прошептал на ухо:
— Завтра все свершится. Даже не верится!
— Все будет прекрасно, не волнуйся. Ты молодец!.. Удачи, и до свидания, – попрощалась я со всеми, когда машина подъехала к высотке МГУ.

Сашина московская «остановка перед взлетом» завершалась. Никто не знал, что через восемь лет наступит черед американской, когда опять все будет поставлено на карту.
Пока же Годунов жил завтрашним днем. Знал: завтра будет Большой театр…
<…>

Копирование запрещено.