Одинокая маленькая фигурка бредет по шоссе, в руках у девочки — скрипичный футляр, размером ненамного меньше ее. Мимо с грохотом проносятся грузовики, обдавая ее пылью и выхлопными газами, но она, ничего не замечая, упорно стремится к своей цели. Это невыдуманная сцена, девочка реальна, я знаком с этой девочкой и глубоко уважаю ее за ее талант и упорство. Автобус, на котором она полтора часа добирается до сельской музыкальной школы, частенько ломается и вариантов остается немного.  На таких маленьких девочках, хотя я не уверен, что сильно множественное число тут уместно, еще пока держится музыка.

 

Музыка живет в нематериальном мире. Скрипка – материальна, ноты – материальны, шоссе с грузовиками материально, даже звуки, этот строительный материал музыки, материальны, а музыка – нет. К тому же, это самый непонятный вид искусства. Механизмы воздействия музыки на человека, хоть и являются предметом изучения, но человеческий ум пока что прыгает вокруг этого явления маленькой собачкой, помечая эту гору непонятного диссертациями. Даже акустика, хорошо и давно понятая формулами научная дисциплина, и та таит немало неизученного именно в сфере влияния звука на человека. Достаточно упомянуть кейс совершенно неизвестного широкой публике ученого-акустика Гладкова Б.В. (диссертация «Теоретические и экспериментальные исследования шкалы натурального музыкального звукоряда», https://tekhnosfera.com/teoreticheskie-i-eksperimentalnye-issledovaniya-shkaly-naturalnogo-muzykalnogo-zvukoryada), который своими акустическими экспериментами лечил, например, бессонницу. Ну а если выстроить звуки согласно определенным закономерностям, они начинают выражать целую вселенную чувств и мыслей. Мы смотрим кино, на экране героиня пьет утренний кофе на кухне, залитой солнечным светом, но музыка при этом тревожная. Именно музыка рассказывает нам, что героиню вскорости ждут испытания. В видеоряде ничего подобного нет.

Конечно же, 40000 лет назад (именно этим сроком датируется первый найденный археологами музыкальный инструмент, и это была примитивная флейта), задача передачи чувств и мыслей перед музыкантом не стояла… Написал и понял, что соврал, стояла всегда. Невозможно предположить, что эта «забытая мелодия для флейты» несла в себе, но в ней точно присутствовала какая-то ладовая логика, которая была изучена (получила имя) много позже, и с помощью которой древний музыкант воздействовал на древних слушателей.

Если очень упрощенно, музыка оперирует системой создания напряжений их последующего разрешения, имитируя таким образом страсти и тяготения человеческой психики. Они создаются не только единовременными созвучиями — напряжения и разрешения чередуются и в монодии (мелодии, в которой не предполагается сопровождения): там они возникают путем сопоставлением устойчивых и не устойчивых ступеней лада. Если чередование напряжений и разрешений частое или напряжения, не разрешаясь переходят в следующие созданные диссонансами напряжения, мы музыку воспринимаем как насыщенную, иногда тяжелую (например у двух Рихардов, Вагнера и Штрауса). Если чередование не такое частое и музыка может пожить какое-то время в устойчивом состоянии, разрешения наступают быстро, не накапливая томление — нам легко слушать. А.Вивальди – яркий тому пример. Как мы видим, разница по времени между первым и вторым – три века, 15 поколений.

И что, выходит, во времена Вивальди жизнь была светла и безоблачна? Смешно, ни трамвая, ни антибиотиков, ни душа в квартире (хотя водопровод знала еще Римская империя), да и продолжительность жизни маленькая. Неужели смерть ребенка была для женщины XVII века менее трагична, чем для женщины XXI? (на самом деле, возможно, была, в силу религиозности сознания и фатализма, с ним связанного, но вряд ли намного). Просто в то время не все жизненные явления имели право попасть на нотную страницу. Все же помнят классицизм, например, в живописи (удивительным образом эпохи великих стилей не совпадают в разных видах искусства, живопись опережает музыку — как будто человеческому сознанию нужно было время дозреть до более сложного, хотя в чем-то и более простого в силу непосредственности восприятия вида искусства), в котором на полотнах великих французов паслись пастушки с коровками в невероятном разнообразии и количестве, а истинное содержание картины предлагалось угадать из ее композиции.

Невозможно провести прямую прогресса развития человечества (и даже спираль оказывается какая-то кривоватая). В истории были периоды, когда достижения духа предыдущих поколений оказывались забытыми последующими. Периоды расцвета цивилизаций сменялись упадком, традиции египетской или древнегреческой музыки дошли до нас только в очень смелых реконструкциях (где глубина смелости – это глубина предположений). Музыка, являясь средством введения человека в транс, широко использовалась в храмовой культуре и в местах публичной магии. Вряд ли средневековый алхимик ставил в своей келье записи Палестрины, хотя заклинания наверняка скорее пел, чем бормотал, но шаман племени без барабана точно не представлял себе управления сознанием соплеменников. Да ведь и маг-алхимик тоже имел свою аудиторию: духов, которых пытался себе подчинить.

Важнейшая черта музыки – ее направленность вовне.  Музыка шла из народа, горестный стон постепенно становился песней-плачем, убаюкивание малыша – колыбельной, под барабаны танцевали и ходили в бой. Народные мотивы, многократно передаваясь из уст в уста, обкатывались, как камни на морском берегу, приобретая завершенную логику. Этой логикой маг пытался заколдовать духов, мать – усыпить ребенка, шаман – ввести племя в транс. «Музыку создает народ, а  мы, композиторы, ее только аранжируем» — слова гения русской музыки М.И. Глинки являются истинной правдой. Записывают и аранжируют — для того, чтобы пересоздав и скомпоновав, вынести на концерт, в салон, в храм – каждый к своей аудитории.

В какой-то момент музыкальной истории музыка разделяется  на композитора и исполнителя. Шаману не нужен (и вреден) был посредник между ним и людьми, но композитор уже давно не живет без исполнителя, эдакого недокомпозитора (сейчас мы не берем композиторов-виртуозов XIX века, таких как Листа, Шопена, Паганини и др., так как  это специфическое явление, присущее времени). Исполнителю самому сложно создавать музыку, но, обладая чуткой душой и некоторым багажом музыкальной культуры (уж кто каким), он декодирует замысел композитора, подняв его с бумаги (а что есть буквы и ноты, как не код) и доносит его до слушателя. По мере усложнения музыки, роль исполнителя растет. Композиторы, начиная с середины XIX века вынуждены были посвящать и перепосвящать свои произведения знаменитым исполнителям в надежде на публичное исполнение ими своих работ. Ведь это было время виртуозов, чтобы стать виртуозом, нужно потратить столько жизни, что не хватит еще и на  другие сферы музыкальной деятельности, типа композиции.

Замысел композитора с этого момента стал доходить до слушателя исключительно сквозь призму души исполнителя. Разнообразие граней этой призмы является одним из наиболее интересных явлений сферы классической музыки. Мы слушаем Концерт Н. Паганини в записи знаменитого Фрица Крейслера (вариант с арфой в главной теме), в записи Л. Когана, А. Маркова (перечисление бесконечно), и каждая запись несет в себе уникальные выразительные черты, даже для такой несложной музыкально и небогатой аллюзиями музыки, как у этого демонического основоположника романтической виртуозной скрипки. Но по мере продвижения в XXI век можно с горестным удивлением заметить, что разнообразие сильно сузилось. Да, и сегодня можно услышать совершенно замечательные талантливые исполнения, но, будучи ранее нормой, они стали исключением. А нормой стала сегодня качественная (и даже не всегда), крепкая, быстрая и не очень интересная игра.

Причины? Их много.

Тут и переориентация концертного дела исключительно на кассу, усредняющую спрос.
Тут и падение социального престижа профессии музыканта, которого стали исчислять в объективных показателях.
Тут и система неэффективного музыкального образования, понесшего в 90е годы кадровые и репутационные потери, на которой, к тому же, раковой опухолью наросли бесчисленные конкурсы, став обязательной системой оценки как участников, так и педагогов. Конкурсы были очень хороши, пока не приобрели удушающе массовое распространение и не стали единственным критерием ранжирования в силу своей кажущейся объективности.
Тут и общая утрата культуры среди молодежи в связи с широким  хождением видео вместо книг и смартфонов вместо учебников.
Тут и потери на толерантность (обратная сторона «европейских ценностей» — не всякая личность с точки зрения истории мировой культуры имеет право художественного голоса, и если раньше это регулировалось общественным сознанием, то сегодня, в силу его духовного обнищания, всё той же кассой).
Тут и гедонизм (полюбить себя не в хорошем смысле и простить себе маленькие недостатки, в том числе недостаточный профессионализм или глубину образа), взращиваемый обществом в коммерческих целях  и еще много различных процессов.

На одном хочется остановиться отдельно, это утрата способности к драматизации. Частично эта способность является врожденной (скорее, воспитанной в семье), но общество безусловно способно на нее влиять. Советский человек всегда жил немного в театре. Он был гораздо более подготовлен к восприятию и генерации художественных впечатлений, чем сегодняшний, живущий в безжалостном свете прагматики. Армия психологов неустанно твердит о вреде драматизации (возведения бытового явления до экзистенциального уровня, то есть, не гвоздь в ботинке, а нестерпимая жизнеболь, вечная и неизбывная). Психологи правы, в жизни драматизация вредна, но на сцене без нее никак. Очень хорошо отличие сегодняшней картины мира от вчерашней дает выражение Т. Пратчетта: «В жизни всегда есть место подвигу. Главное  — держаться от этого места подальше». И как сложить на эти слова героическую симфонию?

Но, если подумать, это не сегодняшняя картина мира. Она тоже слегка уже вчерашняя. А сегодня резко нарастает напряженность и международная, и социальная. Военные действия, выбравшись откуда-то оттуда, происходят где-то тут совсем рядом. Люди опять гибнут далеко не только за металл. Общество разделилось на непримиримые фракции и искрит.

Как бы цинично оно ни звучало, это дает некоторую надежду на возврат в искусство художественной истины. Может быть, усилия девочки, бредущей по шоссе в музыкальную школу, преодолевая страх и усталость, будут вознаграждены не только материально. Может быть, в ее мире ближайшего будущего дежурно-бодрые ярко-быстрые исполнения всего подряд не будут вызывать ничего, кроме презрительной усмешки. Может быть, слушатель начнет чувствовать блестящий суррогат и перестанет на него соглашаться. Это всё, к сожалению, существует пока что только в виде надежды.

И маленькой девочки, где-то далеко от столиц бредущей по шоссе.

 

Все права защищены. Копирование запрещено.