Касался клавиш ты легко и плавно,
Казалось, небо таяло под пальцами, как дым.
И мир туманной грезил тайной,
Открытой лишь сердцам двоим.
Лишь иногда пронзительно звенела
Случайной болью тонкая струна,
И клавиш мягко покорившееся тело
Рвалось на волю от блаженства сна.
Мятежных образов мелькали тени,
Пространство ширилось и страстью жгло,
Но, успокоившись, вновь томно тлело
Тем тихим пламенем, что всем смертям назло
Ведёт людей к гармонии и миру
И вдохновению без суеты,
К которому причастен гений,
Чью речь читать умеешь ты.

Вера Чистякова

 

 

 

Для балетного человека Adagietto Малера — это не четвёртая часть его пятой симфонии, а музыка к чувственному миниспектаклю французского балетмейстера Ролана Пети “Гибель розы”. Для киноманов Adagietto Малера — это музыкальный лейтмотив фильма “Смерть в Венеции” мэтра итальянского кинематографа Лукино Висконти. Современные пианисты с ярко выраженным симфоническим слухом исполняют Adagietto в переложении для фортепиано, как самостоятельное произведение. Знал бы Малер, ставший при жизни дирижёром-легендой, но, по большей части, безуспешно отстаивавший свои права на композиторское творчество, насколько вездесущей окажется его музыка в веке 21-ом, насколько разные подходы будут находить к ней исполнители, и насколько непонятная когда-то современникам его музыкальная философия, будет ясной и очевидной сегодня.

Одна из причин, по которой Adagietto Малера из его пятой симфонии подсознательно притягивает многих художников, как магнит — это тайна любви, которая спрятана в музыке при её сочинении. В декабре 1901-го года Adagietto стало любовным объяснением Густава Малера Альме. Он послал ей музыкальную рукопись вместо письма с сопровождающими строками:

“Как я люблю тебя,
О, моё солнце,
Сказать словами
Не в силах я.
Тоску позволь мне
Излить слезами,
Моё блаженство,
Любовь моя!”

Приняв эту рукопись с ответным восторгом: “Пусть он придёт!!!” Альма стала его невестой, и в 1902-ом году — женой. Потому совершенно не случайна рифмующаяся с мотивами первой брачной ночи возникшая много позже хореографическая интерпретация Adagietto Малера — балет “Гибель Розы” французского хореографа Ролана Пети, где долгое любовное томление заканчивается экстазом обретения женщины мужчиной, женщина представляется, как постепенно разворачивающийся бутон, погибающий в жадных до красоты мужественных объятиях. В этой чувственной хореографии нашли физическое воплощение высокие, абстрактные идеи Малера, композитора-философа, об эросе — как творце мира. Малера глубоко волновала философская образность заключительной сцены «Фауста», главная суть которой в том, что существует, как физическое, так и духовное зачатие, что физическая любовь, приводящая к появлению нового человека, и акт творчества по своему значению равны. Также для Малера была важна гётевская мысль о смерти, как конца равного началу, как силы обновления, импульса к возрождению. И все эти сложные философские воззрения композитора, запечатлённые в Adagietto, умудрилась вместить в себя и маленькую поэму о жизни-смерти красоты «Гибель розы», доказывая, что бессловесное искусство балета иногда может быть глубокомысленным, и фильм Лукино Висконти «Смерть в Венеции», где герой принимает смерть за возможность не обладания, но только лишь художнического созерцания влекущей его, но физически недоступной красоты.

Когда слушаешь музыку «Adagietto» вне хореографического контекста главное ощущение от неё — внеобыденность. Известно, что на миросозерцание Малера во многом повлияло и творчество Достоевского. Достоевский при всём его понимании мучительности, обречённости жизни, бытовой грязи, чувственной нечистоплотности, плотской разнузданности человека не переставал грезить об исправлении и покаянии всех грешников, не переставал верить в возможность на мгновение каждого чёрта превратить в ангела, в то, что адово колесо жизни иногда останавливается, и сияет свет, и ласковая божественная любовь способна погладить по плечу каждого, указав иной путь. Во времена Малера Достоевский широкому австрийскому читателю известен не был. Но Густав Малер был книголюбом, и духовный диалог русского писателя и композитора случился. Однажды, во время встречи с молодыми музыкантами Густав воскликнул: «… Заставьте этих людей прочесть Достоевского! Это важнее, чем контрапункт!» Также, как Достоевского, Малера тревожил трагический разлад человека и мира, малеровское Adagietto — это очевидная грёза о невозможной для человечества, но возможной для отдельной личности идиллии творческого созерцательно-созидательного осознания Вселенной. Исследователи творчества Малера, среди точек тематического соприкосновения его творчества и русского писателя отмечают их «потребность раскрыть и отразить жизнь не в её законченных и отстоявшихся формах, а в её вечно возникающих, зреющих и создающихся образованиях» — современные люди называют это «жизнью в моменте». Но Малеру совсем не близок темп современной жизни с её меняющимися картинками, которые требуют моментальной отзывчивости без какого-либо сосредоточения, он в медлительно красивом покое смакует каждую деталь, и именно такую жизнь, как росток, как постепенно распахивающийся бутон считает идеальной, и именно такую жизнь мы слышим в его Adagietto. Однако, при всей малеровской жажде зачерпнуть красоту до дна, распробовать каждый её глоток, миротворческо-идиллический покой его озарён неизбывной печалью, которая не разрушает мечту, но присутствует рядом, как усталый голос реалиста. Печальная озарённость этой музыки считывается всеми без исключения современными интерпретаторами произведения, подчеркивающими, что жажда обладания прекрасным в полной мере приводит к гибели прекрасного, а само обладание не сравнимо по степени разнооттеночности красочных настроенческих вибраций с незаконченным стремлением, томлением, изучением вожделенного объекта, потому как познание, тяга, желание и есть сама жизнь, а любая осознанно конечная точка, в том числе, осуществление желания, есть смерть. Красиво сомнение, красива неопределенность. Любая конкретика, математическая точность убивает тонкий духовный акт, любое признание победоносного финала обрывает жажду вечного познания — последний шаг останавливает путь. Об этом и «Смерть в Венеции», если смотреть на эту кинокартину не поверхностным взглядом, об этом и Adagietto Малера в исполнении молодого пианиста Абисала Гергиева.

Абисал Гергиев, приученный своим знаменитым отцом, уважать и во всём следовать за замыслом композитора, не только строго соблюдает хронометраж произведения во время исполнения — от семи до девяти минут — именно такова, по свидетельствам современников, была продолжительность звучания в исполнении автора, но, кажется заглядывает в самую душу Густава — одинокую, но счастливую.

Размышление… тишина… буря, борьба… и вновь красота уединения, столь нужного тонким утонченным душам. Маленькая симфония жизни умещается в девять минут. Звуки погружают в романтическую дрёму, в блаженство от пребывания в мире, лишённом материального, дают ощущение торжества абсолютного покоя внутри и снаружи, родственного глубокой медитации, когда ничто не может помешать человеку быть частью обшей неразрушимой гармонии, быть бездейственным романтическим наблюдателем, когда созерцательность становится царицей всех чувств, господствует над всеми действиями и эмоциями, и разум погружается в состояние между бытием и небытием.

Игра пианиста отличается предельной самоуглублённостью: никакие спонтанные экспрессивные физические действия, нарисованные на лице исполнителя нервные чувства, не отвлекают зал от состояния таяния, растворения в волнах музыки, от меланхолической спутанности, и одновременно, чувственной раскрепощённости сознания, которое она порождает. Моменты тревожных исповедальных прозрений…смутный ветер воспоминаний…и снова беспристрастный шёпот чуткой мысли, неторопливые философствующие шаги разума. Абисал в своей интерпретации полностью лишает музыку плоти, ассоциаций с чем-либо физическим, телесным. Это мелодия романтических туманов, бесконечно плывущего неба, в котором нет начала и конца, это гимн божественно-хрупкой недоступной красоте, которую воспевают так или иначе все романтики от искусства — то, чего нельзя коснуться, но то, что даёт истинную жизнь воображению. И эта медитативная самоуглублённость оказывается малеровской музыке-хамелеону столь же родственна, как и нарастающий медленно развивающийся эротический экстаз, породивший в 1973-ом году балет «Гибель розы».

Главным предметом музыки становится душевное состояние — полная остановка в процессе реальной жизни, во время которой, как это ни парадоксально, жизни и движения в человеке становится больше — душа его расцветает в тишине самосознания. Стремление к правде выше страха перед собой и кем бы то ни было: услышать, добраться до своего истинного голоса — нота за нотой избавиться от всего лишнего, наносного, и познать свой подлинный звук, свои истинные желания, увидеть свой мир, успеть, хотя бы ненадолго, хотя бы только в своём воображении коснуться идеала. Образно выражаясь, это невозможная попытка встретиться с линией горизонта в своей судьбе, именно потому мелодическая линия, избегая окончательного завершения, вновь и вновь возвращается к началу, но это не кажется ни утомительным, ни навязчивым для слуха. Именно в этом состоит одна из главных сложностей пианиста-исполнителя: избегая резких потрясений, заворожить однообразием материала, заставить нас слушать каждый шорох, самый лёгкий ветер несколько иного настроения в уже знакомом мотиве. Ведь Adagietto — это не столько темп, сколько стиль общения исполнителя и слушателя, продиктованный Малером, исповедальное родство между тем, кто произносит «слова», и кто их воспринимает, плавно льющееся размышление человека, границы сознания которого расширились до яркой зримости абсолюта чистоты и свободы. Возможно, всё это окажется сном. Но после пробуждения возвращение к прежней жизни уже будет невозможным. Воображение всегда оставляет свой след на действительности. Исключительное вычёркивает обыденное. Способна ли одна душа изменить мир? Скорее да, чем нет. Ведь как бы далеко, вслед за горизонтом, не отодвигалась цель, она будет продолжать путь… идти выше и выше… до бесконечности… — это и есть главная грёза Малера. И если б она не нашла место в реальной жизни, мы бы не слушали сегодня его музыку.

   

                                                                                                                  

Фото: Артур Хатагов