«Геликон-опера» в рамках Десятого фестиваля «Видеть музыку», проводящегося при поддержке Министерства культуры и Президентского фонда культурных инициатив, показала вторую в своей истории постановку первой оперы Прокофьева «Маддалена»

 

Написанная в 1911-13 годах «Маддалена» считается первой из опер Прокофьева. До неё был и написанный в десятилетнем возрасте и даже сыгранный на домашнем театре «Великан» (тот самый, что на консерваторском экзамене автора привёл в изумление самого Римского-Корсакова!), который, впрочем, в официальном, «нумерованном» списке произведений юного гения из Сонцовки не числится. И полные жарких страстей «Ундина» и «На пустынных островах» — все они сохранились лишь в небольших отрывках.

Что именно привлекло юного Прокофьева в романтическо-кровавой канве «Маддалены» — неведомо. Впрочем, он всегда выбирал сюжеты, как признавался сам, «с повышенной эмоциональной температурой». Этот был взят им из драматического этюда весьма экстравагантной особы, писавшей под мужским псевдонимом «Барон Ливен» — за ним скрывалась родовитая дворянка, дочь хранителя Эрмитажа Магдалена-Луиза-Софья Густавовна Ливен-Орлова. Как-то впоследствии, весьма острый на язык Прокофьев съязвил: «оказался молодою светскою дамой, более приятной в общении, чем талантливой в драматургии». Видимо, он намекал на то, что «барон» тоже кое-что позаимствовал — из незаконченной пьесы Оскара Уайльда «Флорентийская трагедия».

 

Кругом 13?

Сюжет прост, как ночной удар кинжалом. Два венецианских кавалера (действие происходит в начале XV века) — алхимик Стеньо и художник Дженнаро — влюблены в одну и ту же даму (последний является её супругом), но не знают об этом. Как только ситуация проясняется, кавалеры, вместо того, чтобы расправиться с обманщицей, убивают друг друга при полном её попустительстве — правда, та не стесняется, стоя буквально в луже крови, распахнуть окно и оповестить весь город о том, что-де какой-то чужак зарезал её мужа. Словом, романтично, мистично и кроваво — вполне в духе «belle epoque» начала прошлого века.

«Маддалена, значащаяся в списке прокофьевских опусов под номером 13, была автором формально закончена, но оркестрована лишь частично. «Написал я музыку быстро, но из четырёх сцен оркестровал только одну», — писал впоследствии Прокофьев. Написал, главным образом, в блаженном южном уюте сухумского имения своих друзей супругов Смецких. Причём последнее прикосновение автора к незаконченной партитуре относится к 1913 году.

Знал бы он тогда, что на сцене свою оперу он так и не увидит, более того — какими её приключениями обернётся это «домино» — 13/13… Да и Николай Мясковский, давний друг Прокофьева — которому, кстати, и посвящена «Маддалена» — тогда, сам того не зная, напророчил: «Одна обида – такое произведение едва ли может быть поставлено у нас, несмотря на свою сценичность. Более трудных вокальных партий я не встречал…».

Как в воду глядел. Прокофьев — о, молодость, молодость! — быстро утратил интерес к «Маддалене» увлекшись сюжетом «Игрока». Она отошла скорее в область музыкальных преданий, пока (опять мистика?) буквально на следующий год после смерти автора партитура не отыскалась в архиве «Российского музыкального издательства» в Париже.

Вдова Прокофьева Лина Ивановна передала партитуру известному на Западе ревнителю русской музыки вообще (и Прокофьева в частности) — англичанину Эдварду Даунсу. Тот закончил оркестровку партитуры и впервые представил её в марте 1979 года — сначала по-русски, потом по-английски — на радио ВВС, а два года спустя продирижировал уже мировой сценической премьерой на фестивале в австрийском Граце.

Разумеется, ни о каком исполнении в СССР подобной оперы в те годы и речи быть не могло. Тайный свет надежд забрезжил в 1984-м, когда в Перми был впервые исполнен тоже никогда не виденный автором на сцене «Огненный ангел»: всё-таки Маддалена, как о ней ни суди — «старшая сестра» Ренаты. Помнится, была в те годы такая шутка: «Когда же взойдёт перестройки заря и явит нам оперу «Жизнь за Царя»?» Перестройка явила не только оперу Глинки под подлинным именем, но и «Маддалену».

В 1986 году Геннадий Рождественский сделал первую в истории отечественной музыки грамзапись первой оперы Прокофьева (в собственной инструментовке) и, что называется, прорвало. В 1989—м оперу поставил Большой театр Белоруссии, в 1991-м её сыграла — в числе первых своих спектаклей «Геликон-опера», с блистательно дебютировавшей в главной роли Натальей Загоринской.

 

Карнавальное венецианство

Нынешняя геликоновская постановка «Маддалены» тоже дебют — Ильи Ильина в качестве художественного руководителя театра. Тот, не дожидаясь первых тактов музыки в Белоколонном зале княгини Шаховской, берёт быка за рога, прямо в фойе вовлекая зрителя в атмосферу действия — венецианский карнавал. Для тех, кто не знает: первый из них состоялся аж в 1094 году; семисотлетнюю традицию в конце XVIII века якобы за аморальность «прикрыл» Наполеон Бонапарт. Возродилась она, по странному совпадению (опять жаркий привет любителям всяческой мистики!) в год радиопремьеры «Маддалены».

Совсем не случайно и «барон Ливен», а за ним вслед и Прокофьев определяют местом действия не Флоренцию, как у Уайльда, а Венецию. Ибо не сыскать в Старом свете города более романтического (каналы и лагуна обязывают) и более мистического — тут разве что Праге по силам с Serenissim’ой (Светлейшей) потягаться. И не просто Венецию — а Венецию поры карнавала.

О, этот карнавал, который одни определяют как пятое время года, другие — как квинтэссенцию венецианства, третьи — идеальным средством снятия накопившегося за год социального напряжения. Впрочем, любой волен дать своё определение таинственной поры, где в парах, поднимающихся над лагуной, круглые сутки бродят странные фигуры в длиннополых одеждах и с длинными же носами на закрывающих лица масках. Где пышные костюмы и плотные маски на пару недель уравнивают аристократа и простолюдина, знатную даму и уличную девку. Где это же равенство, умноженное на мистический ночной полумрак, на самый дух венецианства, может невзначай обернуться «пером» под ребро. Что, собственно, и происходит с незадачливыми героями «Маддалены».

О свете (в чисто физическом понимании этого слова) зрителю «Геликона» постановщик спектакля сразу же предлагает забыть. Ему кружат голову облачённые в неизменно чёрное маски, они куда-то ведут, что-то бормочут, что-то напевают и в итоге предлагают посмотреть и послушать некую предваряющую оперу интермедию с музыкой Генделя и Респиги (некоторые припомнят даже новейшее словечко «приквелл» — пусть!) о бедной венецианке Паоле. «В мире нет ничего радостней, чем карнавал!» — восклицает одна из масок. Поверим ей, но не забудем, проходя в зрительный зал, под масками могут таиться и совсем иные чувства. Особенно ночью. Особенно в Венеции.

 

На разных берегах

А в зале зрителя поджидает манящий полумрак некоего венецианского чертога, тяжёлые ткани драпировок, проплывающие гондолы за окном и, разумеется, роковая зеленоокая колдунья Маддалена с ниспадающим едва ли не до пяток водопадом волос тициановского (огненно-рыжего — Г. О.) цвета.

Сразу почему-то вспоминается: «Кто она? Царевна? Дочь земли? Княжна?» Скорее всего и сам Прокофьев этого до конца не осознавал. Может быть вспоминал юную Нину Мещерскую, с которой незадолго до написания «Маддалены» свёл знакомство (она ещё помучает его).

Героиня Ольги Толкмит внешне просто ослепительна — ну хоть сейчас на картину того же Тициана или английского прерафаэлита. И её холодноватый, ультрамаринового оттенка голос идеально подходит к роли загадочной прокофьевской ведьмы. Хуже другое — вокальная дикция у певицы хромает, что называется, на обе ноги. Упрёк? В данном, конкретном случае — вряд ли. Какая разница, с какими словами эта Маддалена обращается к своим к своим вроде бы нормальным, но на деле глухим (и слепым!) любовникам, не слышащим и не видящим в голосе и повадках своей «богини» ледяного, даже какого-то космического равнодушия к ним обоим?

И тут, кажется, не равнодушие даже. Просто героиня Толкмит — из какого-то иного мира. Какого? Кажется, она и сама этого не ведает. Когда поймёт — волею Прокофьева превратится в мятущуюся и измаявшуюся Ренату из «Огненного ангела». О которой и о котором волею или неволею напоминают и стуки в дверь — это приходит грубоватый алхимик Стеньо (Дмитрий Янковский), внешностью сильно напоминающий типичного bravo, то бишь разбойника. Может быть, это он успел нагнать чересчур много своих чар на рыжеволосую ведунью и сам теперь не в силах расколдовать её? В Венеции, знаете, и не такое бывает…

Как ни пылок и резок он, как ни нежен и предупредителен в обхождении и в интонациях бедолага Дженнаро (Давид Посулихин), в репликах и интонациях которого уже смутно предощущается Алексей из «Игрока», оба они — в разных мирах, на разных берегах с Маддаленой (очередная невесёлая ирония: Маддалене, сиречь Магдалине, положено каяться. А прокофьевская героиня знает, что такое раскаяние? Не уверен…).

И — на берегах чего? Формально — венецианского канала, хотя вполне возможно, что в сухумском субтропическом уединении Прокофьеву грезились холодные каналы Северной Пальмиры. Или реки крови, залившей покои венецианской ведьмы?  Всепоглощающей Леты? Ледяного Коцита? Или просто — реки времён? Каждый да ответит сам для себя на этот вопрос, но это являемое оркестром под управлением Валерия Кирьянова жутковатое ощущение разных берегов, на которых находятся герои — самая сильная черта драматургии спектакля.

…Драма закончится. Кровь стечёт. Незадачливых любовников забудут. А загадка Венеции и порождённой её духом героини — останется.

 

 

Автор фото  — Антон Дубровский