Заметки в оправдание нынешней премьеры «Евгения Онегина» в Большом театре

 

Вряд ли буду одинок в мысли, что такую оперу, как «Евгений Онегин», мало шансов представить в театре идеально. Постановщики, соразмерные Пушкину и Чайковскому, столь же редки, как сами эти гении. Ну а когда речь о Большом театре, с которого и спрос особый, наша готовность к критическому «нет, все не то» стократ возрастает. Тем более что откровенных удач этот коллектив нам в последние годы являл немного. И все же – уже выслушав от коллег множество отрицательных отзывов, хочу взять многое в нынешней работе театра под защиту.

Ленский — Алексей Неклюдов. Татьяна — Анна Нечаева. Фото Дамира Юсупова/ Большой театр.

Сперва о том, в чем я с критиками спектакля согласен. Ну, например, в том, что версия режиссера Дмитрия Чернякова, от которой Большой отказался, была выстроена  более броскими, парадоксальными, провокационными психологическими средствами и смотрелась гораздо цельнее, концепционнее. Режиссерская структура, предложенная Евгением Арье, ломается уже во втором действии.

В первых трех картинах постановщик, безусловно на свой лад, но явно пытается следовать в русле пушкинской иронии, посмеиваясь над лубочной буколикой деревенских сцен, над всеми этими ряжеными, ублажающими бар, а заодно и над «передовитым» Онегиным, въезжающим к Лариным на экипаже с мотором, впрочем сломанном, так что его приходится толкать одному из дворовых, ряженному в медведя (художник по костюмам – Галина Соловьева). Вострушки-старушки, вспоминающие молодость сидя на столе и болтая ногами, Евгений, в ожидании Татьяны развязно забравшийся на садовую скамью с ботинками, и даже тот самый медведь, онегинским тотемом намозоливший зрителям глаза в сцене письма, – все это выдержано в более-менее единой интонации. И согласитесь, ведь забавно, когда именно медведь, а не няня, подает Тане перо и бумагу, причем, похоже, с уже написанным «по-медвежьи» текстом, поскольку девушка смотрит в листы, комкает и кидает их вместе с той самой, уже частично процитированной репликой «нет, все не то, начну с начала».

Ольга — Алина Черташ. Ларина — Елена Манистина. Филиппьевна — Евгения Сегенюк.
Татьяна — Анна Нечаева. Фото Дамира Юсупова/ Большой театр.

А вот в четвертой картине происходит слом. Вызов на дуэль уже никак не впишешь в тон иронического бытописания. Ну, и что оставалось режиссеру, кроме как радикально менять интонацию? Кстати, сам Пушкин не считал подобное невозможным, решительно отбрасывая игривость, когда речь от буколической архаики переходила к темам жизни и смерти: «Но отослать его к отцам едва ль приятно будет вам». Ну, а чем не броска сцена дуэли со слепяще-белым фоном и чернильной кляксой распростертой фигуры убитого поэта? Чем не органичен танец безликих черных теней в великосветском полонезе шестой картины? Черный пол, расчерченный белой клеткой – символ расчисленности, рассудочности, холодности, губящей живые чувства и судьбы – еще и пример умения сценографа Семена Пастуха скупыми средствами достигать сильных эффектов.

И все же, несмотря на эти частные удачи, спектакль так до конца и не преодолевает образовавшуюся в нем внутреннюю трещину. Одно дело – те самые «сломы интонации» у Пушкина, где они работают на общую идею его романа, не зря названного «энциклопедией русской жизни». Или их аналог – стилистические «разрывы» у Чайковского, вроде сшибки лихого котильона со щемящее-печальной мазуркой, делающие «интимную, но сильную драму» еще выпуклее на равнодушно-улыбчивом бытовом фоне.

Онегин — Игорь Головатенко. Татьяна — Анна Нечаева. Фото Дамира Юсупова/ Большой театр.

Но ради какой большой человеческой истории допускает «ломку режиссерского голоса» Арье? Вот ради чего рискованно экспериментировал в постановке 2006 года Черняков, приблизивший героев «Онегина» к их «наследникам» – неврастеникам из чеховских пьес, понять, кажется, могу. Могу понять провокацию Андрия Жолдака в спектакле Михайловского театра, показавшего вечный круговорот света-тьмы, холода-тепла, равнодушия-любви в человеческой жизни.

То, что в замысле Арье такой большой истории не возникло, доказывается финалом оперы. Вот тут бы и акцентировать главную идею – но если ее нет, то что делать? Вернуться к иронии начальных сцен? Но это невозможно после всего, о чем нам поведало произведение. Растерянность постановщика перед вставшей трудностью буквально видишь невооруженным взглядом – по тому, как неестественно ведут себя герои: мог ли так истерить даже доведенный до отчаянья Онегин? Ну, а представить себе Татьяну, чья суть характера – высочайшее достоинство, – растерянно нарезающей круги, а потом вульгарно толкающей назойливого ухажера наземь, вовсе невозможно.

Ольга — Алина Черташ. Ларина — Елена Манистина. Татьяна — Анна Нечаева. Ленский — Алексей Неклюдов. Фото Дамира Юсупова/ Большой театр.

Что до музыкальной стороны, также соглашусь с теми, кто пока не услышал в работе дирижера с вокалистами качества «швейцарских часов». Впрочем, на первых премьерных спектаклях редко бывает по-другому, но даже в этих условиях стоит похвалить выстроенность начального квартета «Слыхали ль вы» и последующих столь же непросто, с пространственной точки зрения, устроенных ансамблей, где группы персонажей далеко разнесены друг от друга. Сами же певцы по большей части проявили себя с достойной стороны. Это можно сказать и об исполнителях относительно небольших партий – Елене Манистиной (Ларина), Алине Черташ (Ольга), Евгении Сегенюк (непривычно голосистая для этой «старушечьей» роли Няня), и о тех, кто  вообще является на сцену ради одной, но важной арии – мастеровитом Михаиле Казакове (Гремин), сладкоголосом Иване Максимейко (Трике, в этом спектакле тоже непривычно бойкий – этакий провинциальный Фигаро).

Татьяна — Анна Нечаева. Фото Дамира Юсупова/ Большой театр.

Если голос Анны Нечаевой (Татьяна) в начальных эпизодах и царапал слух грубоватой тяжеловесностью, то уже к сцене письма обрел вместе с настоящей полетностью большую глубину. Отлично выстроил характер и вокальную линию своего Евгения Игорь Головатенко, а исполнителю роли Ленского Алексею Неклюдову я бы только пожелал чуть большей уверенности в себе – ведь, будем откровенны, по-прежнему, как и все 140 лет существования оперы «Евгений Онегин», изрядная толика меломанов ходит на нее из-за арии «Куда, куда вы удалились» – наверное, самой популярной русской арии всех времен.

Хору Большого театра привычно срывать аплодисменты, но в этот раз он выдал «народную» сюиту из первой картины и прочие массовые сцены с таким куражом, что неоднократно вызывал настоящие овации. Да и вообще едва ли не каждый крупный вокальный номер награждался аплодисментами, в которых я (наивно, скажут скептики?) не расслышал знакомых нам всем покупных клакерских гавканий «Брав-во!»

Татьяна — Анна Нечаева. Онегин — Игорь Головатенко. Фото Дамира Юсупова/ Большой театр.

Еще несколько слов о дирижере. Памятуя о всей разнице между кряжистым постановщиком «черняковского» спектакля Александром Ведерниковым и аккуратным, часто откровенно камерным Туганом Сохиевым, замечу, что речь ведь и не об эпической фреске вроде «Аиды», а о лирических сценах, как обозначил свою партитуру Чайковский. И в этой стихии нынешний музыкальный руководитель вполне органичен. Более того, его скрупулезная вдумчивость подчеркнула (по крайней мере для меня – более чуткие слушатели, наверное, замечали это и раньше) множество драгоценных штрихов, придающих опере Чайковского ее громадный смысловой объем. Например, арку между дуэтом-каноном о погибшей дружбе «Враги» из пятой картины и тоже каноном «А счастье было так возможно» из финала – уже о погибшей любви. Или неожиданно (опять-таки для меня) мелькнувшую тень оперетт Оффенбаха в куплетах Трике, которые в других постановках нам обычно подают как реликт чинного XVIII века – а здесь этот герой ну просто родной брат лукавой Периколы. А что, ассоциация, вполне имеющая право быть: Петр Ильич знал толк в светски-музыкальной жизни современного ему Парижа, недаром процитировал один из тамошних вальсочков во второй части Первого фортепианного концерта…

Вообще в сохиевской трактовке «Онегина» много таких «линков», показывающих эту оперу одним из важнейших узлов в творчестве Чайковского. Например, струнная страсть в начале второй картины – не предвестье ли трагических фраз четвертой картины «Пиковой дамы», где Герман идет по ночному дому Графини навстречу беде, а то и реквиема-финала Шестой симфонии? Дирижер часто укрупняет эти инструментальные исповеди тем, что придерживает их темпы, насыщая значительностью и рельефом каждую фразу. Удивительным образом это не лишает, а наоборот, обогащает музыку динамическим устремлением. До такой степени, что череда этих вступлений обретает смысл настоящей симфонии, пунктиром прошивающей всю ткань оперы.

Татьяна — Анна Нечаева. Филиппьевна — Евгения Сегенюк. Фото Дамира Юсупова/ Большой театр.

Ну, и совсем напоследок. Большой театр давно ввел обычай издавать объемистые буклеты о своих постановках. Прекрасный знак уважения к тем, чьим трудом созданы спектакли, и, конечно, к публике. Правда, не всегда толщине тома соответствует глубина содержания. Здесь тоже есть свои удачи и неудачи. Например, надолго запомнился буклет к «Билли Бадду», где интереснейшими историческими сведениями тебя буквально погружали в атмосферу британского флота XVIII века, без которой вряд ли было бы можно воспринять многие смыслы того оперного шедевра. Историческая часть нынешнего буклета тоже важна, хотя об истории оперы Чайковского, как и о контексте ее эпохи, мы, понятно, знаем больше, чем об «ауре» оперы Бриттена. Но лицо теперешнего издания для меня определила статья, жанр которой даже затруднюсь назвать: это и поэтическая аналитика, и исторический обзор, и музыковедческий экзерсис… А самое главное – текст, написанный с редким сочетанием информативности, научности, художественной литературности и нескрываемой горячей любви к великому произведению Чайковского. Имею в виду очерк Александра Харьковского «Несовершенный рай: о музыке «Евгения Онегина». Уверен – буду перечитывать его много раз, как переслушиваем мы полюбившуюся музыку. Уже одно это никак не дает записать вечер похода на премьеру «Евгения Онегина» в Большом в графу «потерянное время».

 

 

Все права защищены. Копирование запрещено.