Один из самых модных дирижёров современности Филипп Чижевский 6 июня выступил с Государственным академическим камерным оркестром России. Программу концерта в зале имени П. И. Чайковского составили сочинения классиков — Четвертый фортепианный концерт Людвига ван Бетховена (солист — Константин Емельянов) и 70 симфония Йозефа Гайдна, а также произведение-игра с эстетикой классицизма родом из XX века — Moz-Art a la Haydn Альфреда Шнитке.

 

Первая часть концерта не произвела должного впечатления. Причиной тому стало абсолютно разное понимание стилистики Четвертого концерта Бетховена у исполнителей: Чижевского и Емельянова.

Специалист по аутентичным интерпретациям, Филипп Чижевский превратил оркестр последнего из классиков в своего рода барочный дворец, в котором все роскошно и сияет позолотой. Даже в этом, самом лирическом концерте из всех пяти у композитора, его бунтарский дух легко уловить, но в этой трактовке отличительной фишки Бетховена не было — все будто растворилось в потоке ослепительной, но вычурной красоты.

Красота была и в прочтении Константина Емельянова, но совсем иного характера. Пианист слишком романтизировал бетховенскую музыку: было много манерных замираний, неожиданных ritenuto, подчеркнуто сентиментальных интонаций. Исполнитель и чересчур смягчил звучание инструмента: у Емельянова очень нежное, хрустальное туше, но в Бетховене все-таки требуется более весомый, легатный, а не изнеженно-аристократичный звук.

О том, что музыканты творили в параллельных вселенных не только стилистически, но и технически можно было заметить и по другому фактору: оркестру порой приходилось ловить, подхватывать пианиста, который из-за большого количества весьма неоправданных замедлений не всегда попадал в долю.

На бис Емельянов исполнил первую часть ре-мажорной сонаты Гайдна Hob XVI:42 — и здесь тоже он позволил себе слишком много вольностей по отношению к стилю и авторскому тексту. И хотя нежный звук, которым обладает пианист, здесь был более уместен, чем в Бетховене, та импровизационность, излишняя свобода, которой щеголял музыкант в отношении к мелизмам, построению фраз, общая ритмическая несдержанность выглядели в гайдновской сонате абсолютно чужеродно.

 

Ситуация наладилась во второй части программы: здесь уже главенствовал исключительно оркестровый коллектив.

Но без характерной для искусства Чижевского изюминки не обошлось — он превратил исполнение Moz-Art a la Haydn для двух скрипок и одиннадцати струнных Альфреда Шнитке в перформанс.

Зал погрузился в тьму, когда на сцене оказались только три контрабасиста наедине с дирижером. Постепенно на сцену с разных сторон выходили остальные музыканты, которые параллельно играли. Когда вступил мажор — сцена озарилась светом.  Но финал закончился ожидаемой «аркой» — как в Прощальной симфонии Гайдна оркестранты растворялись в темноте (но это уже было предписано самим Шнитке) — а Чижевский, одетый в белую рубашку, выхваченный лучом прожектора, оставался в пустом пространстве, не переставая дирижировать, но уже в полном одиночестве…

Коллектив достойно справился с этим приношением русского композитора XX века венским классикам позапрошлого столетия. Шнитке здесь, используя современные ему приёмы композиции, музыкального языка и формы, свободно смешивает различные темы из сочинений Моцарта и Гайдна — вплоть до включения микроцитаты главной партии из 40 симфонии первого. Он помещает отрывки из их музыки в остро звучащую диссонантную среду — все это приводит к комическим эффектам, превращая произведение в живую игру с материалом. Именно так и преподнес сочинение коллектив Камерного оркестра России: броско, терпко, саркастично и с подлинным ощущением интонации композитора.

 

70 симфония Йозефа Гайдна («с литаврами и трубами») вернула публику на два века назад. Чижевский как бы воссоздал на сцене условно предполагаемый ансамбль князя Эстерхази, которому служил композитор: на это указывала и очень тесная рассадка оркестрантов, и та степень максимального воссоздания эпохи через подход к материалу —  для полной картины только париков на музыкантах не хватало. Ювелирная изысканность, множество характерных акцентов, вкусные подробности партитуры Чижевский расслышал по-особому: громогласности и сочной мажорности первой и третьей части он противопоставил тонкость минорных второй и четвертой. Примечательно, что эти части написаны в ре миноре — тональности, совсем не так распространенной в то время, как одноименный мажор. Гайдн показывает здесь себя к тому же ещё и как искусный полифонист: в Andante пишет двухголосный канон, в финале — тройную фугу. Именно эти эпизоды в трактовке Чижевского были выделены особо — как связующая нить с эпохой барокко, в которой искусству полифонии уделялось особое внимание и которая так близка мировоззрению самого дирижера.

 

Фото предоставлены Московской филармонией