«Мёртвые души» Александра Пантыкина в Свердловском театре музкомедии

 

                             

«Грязь «Ревизора» в ней. Весь гоголевский ужас.

И Глеб Успенский жив. И всюду жив Щедрин…»

Бальмонт

 

 

Разные бывают спектакли. Одни, говоря словами Данте, «не стоят слов — взгляни, и мимо». Другие навсегда срастаются со впервые представившими их труппами как чайка с занавесом Художественного театра.

Таким был поставленный в 1922 году Станиславским «Онегин». Есть весомые основания предполагать, что чем-то схожим станут для Свердловской музкомедии (театр сохранил свой бренд советских времён) «Мёртвые души» Александра Пантыкина, уроженца уральской столицы и «дедушки уральского рока» — их мировая премьера прошла в Екатеринбурге 30 октября 2009 года, и премьерный состав, за малыми исключениями, сохраняется все эти годы.

Ноздрёв — Олег Прохоров, Плюшкин — Владимир Фомин, Коробочка — Владимир Смолин, Манилов — Николай Капленко, Собакевич — Михаил Шкинев

С тех пор спектакль получил немало престижных наград, в том числе четыре «Золотых маски», но на московской сцене был впервые показан только сейчас — в рамках девятого фестиваля «Видеть музыку», который проводится при поддержке Министерства культуры и Президентского фонда культурных инициатив.

Жанровую принадлежность этого действа определить довольно сложно. Безусловно, оно совсем не похоже на грандиозную, почти эпическую музыкальную фреску, довольно последовательно иллюстрирующую поэму Гоголя, каковы написанные почти полвека назад «Мёртвые души» Родиона Щедрина. Одна из последующих постановок сочинения Пантыкина имела подзаголовок «опера light». Сами создатели екатеринбургского спектакля — режиссёр Кирилл Стрежнев, дирижёр Борис Нодельман и художник Сергей Александров — определили его как «гоголь-моголь в двух действиях»; даже несмотря на то, что шедевр кулинарии никак не связан с именем классика литературы. Пусть так — как говорят в России: «хоть горшком назови, только в печку не ставь».

Сцена из спектакля. Чичиков – Евгений Толстов

Сам автор объяснил свои намерения так:

«Мы постарались сделать из поэмы Гоголя авантюрную музыкальную комедию с головокружительными поворотами и почти детективной интригой, сохранив дух оригинала, неповторимый аромат гоголевского стиля и проглядывающую сквозь кажущуюся буффонаду серьезность и даже печаль».

Я бы определил жанр этот произведения как некую «гоголиаду» с непременными и всякий миг заставляющими зрителя задуматься аллюзиями,  ассоциациями со множеством других шедевров русской литературы, в первую голову — гоголевскими  же.

Но не только с ними. «Двести тысяч капиталу», которые якобы имеет Чичиков — явный поклон, hommage в сторону достоевско-прокофьевского «Игрока» («Двести тысяч выиграл!»). Хоровой эпилог на канонический текст о птице-тройке не напрасно напоминает о хоровом прологе «Войны и мира». А Чичиков, ну чисто как в той же «Пиковой даме», восклицает: «Лиза! Это ты?».

Сцена из спектакля

А принадлежащее перу Константина Рубинского либретто относится к весьма популярному ныне жанру «вероятностной истории» — матушка Клио не очень жалует сослагательное наклонение, но в известных пределах — почему бы и нет? Идёт же в старейшем русском драматическом театре спектакль, в котором неугомонная и нестареющая Любовь Казарновская играет Татьяну Ларину, постепенно превращающуюся в Графиню из «Пиковой дамы». У Пушкина ничего подобного, конечно, нет, но в историческом контексте могло такое бы случиться? Могло.

У Гоголя «Мёртвые души» и «Ревизор» тоже сюжетно никак не связаны. Но создатели спектакля обратили внимание, к примеру, на отчество Чичикова — Иванович. Мог он в определённых обстоятельствах! — оказаться, ну, скажем, внебрачным сыном Ивана Александровича Хлестакова? Пуркуа бы и не па? — сказали бы французы, у Гоголя может быть решительно всё что угодно. И Хлестаков собственной персоной превращается  и в какой-то мере в духовного отца, и в alter ego, или, лучше сказать в «чёрного человека, в прямом и переносном смыслах, для Чичикова…

Сцена из спектакля

Пантыкин и создатели спектакля подобно канатоходцам-виртуозам проходят по туго натянутой проволоке, ухитряясь не свалиться ни в формальное, но подчас довольно занудное иллюстрирование знакомых со школы страниц, ни (что легче и соблазнительнее) в бездны пошлости и сомнительного вкуса.

Фантазия постановщиков поистине не имеет границ, но… Начинается спектакль не с музыки, а с самого что ни на есть душераздирающего скрипа, и… откуда он? То ли скрипят двери в доме Плюшкина — а «обстановочка», в которой происходит действие, весьма напоминает его «хоромы», которые постепенно превращаются в бесконечную и очень похоже, что заснеженную и уходящую в глухую тьму дорогу, подстилающуюся под русскую тройку?

То ли скрип намекает на звуки, которые издаёт не меняющаяся столетиями российская государственная машина, смазать-подмазать которую можно только одним известным каждому в этой стране способом? Что явным образом отсылает уже к Бердяеву, который писал о том, что художественные приёмы Гоголя (и показанного спектакля) «раскрывают что-то очень существенное для России и для русского человека, какие-то духовные болезни, не излечимые никакими внешними реформами и революциями». Творение Пантыкина — прежде всего именно об этом.

Чичиков – Евгений Толстов

И Павел Иванович Чичиков (Евгений Толстов), наряженный в малиновый пидж… простите, сюртук— и симптом, и порождение этого «существенного». Как и то, что принято сегодня скромно называть «силовыми структурами» — очень характерно, что в либретто идея авантюры с мёртвыми душами исходит именно от них! И похожий на куклу из бродячего балагана капитан-исправник (Вадим Желонкин), исправно и казённо возвещающий об аресте того или иного персонажа, не сколько смешон, сколько страшен…

Очень-очень символичен и безграмотный, но не расстающийся тем не менее с книжкой Селифан (Павел Дралов). Грамоте он в итоге выучится, но, право, зачем она персонажу, который заявляет, что каждой букве легче придумать свою собственную историю, чем  научиться читать?

Изначальный скрип без всяких пауз сменяется такими коленцами и поворотами сюжета, что дай Боже бричке Чичикова не вылететь в придорожную канаву. При этом — всё такое родное и такое привычное для русско-советской души — ведь все мы вышли из гоголевской шинели, как её ни понимай. И истерическая пляска — «Пошла плясать губерния, костей не соберёшь!» И актуальный для любого региона «хорал» «Если есть на свете гений…».

Чичиков – Евгений Толстов, Собакевич — Михаил Шкинев, Госпожа Собакевич – Анастасия Ермолаева

Зритель, интересующийся историей, может спросить: а с какой такой стати имена дебелой губернаторши (Светлана Качанова) и её дочки, истинно достойной подруги Чичикова (Екатерина Мощенко), совпадают с именами двух русских императриц, Прасковьи Фёдоровны и Елизаветы Петровны? И получит ответ, что-де у Гоголя опять-таки всё бывает…

Музыкальный апофеоз спектакля — конечно, сцена ночных кошмаров Чичикова. (Тут не только Гоголь — тут  и Франсиско Гойя, и Альфред Хичкок, и Стивен Кинг вспомнятся). Тут и чудовищно-округлая Коробочка (Владимир Смолин), и колоритнейший  Ноздрёв (Олег Прохоров), поющий-орущий о том, что редкая лошадь долетит до середины Днепра, а потом, этак по-дружески, признающийся Чичикову: «Я тебя породил, я тебя и убью!».

Тут и Вий, и черевички императрицы Екатерины, панночка в гробу и иные  прочие, очень узнаваемые… И робкий призыв подумать не о мёртвых, а о живых, о своих собственных душах тонет в этой вечно переливающейся из эпохи в эпоху фантасмагории российских лиц, физиономий, рож, рыл, морд и харь…

Сцена из спектакля. Чичиков – Евгений Толстов

Но в финале кошмар вроде проходит, и на улицы губернского города N  приходит — ну куда же без него! — пресловутый happy and.  Смиреннейшая Елизавета Петровна покажет столь изрядные успехи в художествах, что безо всякого 3D- принтера нарисует (а что ещё делать в скучном монастыре, не молиться же?) все двести тысяч, за которые  и выкупит опростоволосившегося Чичикова.

И вот влюблённые бегут… нет, не за границу, тут хоть тридцать три года скачи, ни до какой державы не доедешь. А в город Глупов… уточните при случае у Михаила Евграфовича, не по Растеряевой ли улице они туда помчатся?

А венчающий оперу хор  так и не даст ответа, куда же мчится птица-тройка, в которой сидят два прохиндея…

Тут уже не Гоголь, тут уже Пушкин: «Боже, как грустна наша Россия..»

 

 

Фото предоставлены пресс-службой фестиваля «Видеть музыку»

Автор фото — Игорь Желнов