… Прошло уже несколько дней, как все закончилось. Появилось время перевести дух и попробовать осознать, что это было и чему мы были свидетелями.

 

Что было самое интересное? Соревновательный аспект, конкурсная интрига? Твоя личная слушательская игра в жюри? Всё это, конечно, так, но, оглядываясь назад, приходишь к выводу, что самое интересное было — это увидеть, каким образом существует музыка в очень талантливых и очень молодых людях; что она делает в них и что они делают с ней.

После первого сольного тура мы составили некоторое представление о каждом участнике; мы убедились, даже с каким-то светлым ужасом, до чего они — все до единого! — великолепны, горячие и умелые. Тем интереснее было, что же дальше. Как сыграет концерт Равеля двенадцатилетняя девочка? Этот концерт, озорной, даже хулиганский, с детскими чертами, да, со считалками и дразнилками, но со вторым планом, с объемом, в котором чуятся совсем не детские глубины. А двенадцатилетний мальчик — ре-минорный концерт Моцарта, самый, пожалуй, мистический, начинающийся с подземного гула… концерт, к которому Шифф играет каденцию с цитатами из «Дон Жуана». И опять двенадцатилетний — Второй концерт Рахманинова? (сочетание, при одной мысли о котором… впрочем, оно немыслимое. По крайней мере, представлялось таковым).

И было так, что концерт Равеля прозвучал и азартно, и лирично, и взрывно, а в целом светло и целомудренно (Цзичин Лин); Йи Ан во Втором концерте Рахманинова буквально потряс непреклонной исполнительской волей (пусть и несколько прямолинейной временами), и, кроме этого, сверхъестественным, тем более для двенадцати лет, звуковым мастерством, когда в главной партии, пока оркестр играет тему, ясно слышны практически все ноты у рояля, чего в живом исполнении не бывает практически никогда даже у взрослых: этот человек, ростом чуть выше самого рояля, пробивается звуком через оркестр и наполняет зал! В это сложно даже поверить, если не слышать своими ушами.

У Варвары Зарудневой в концерте Мендельсона, в финале, наступил тот волшебный момент, когда в тебе прекращается внутренний диалог и ты начинаешь просто слушать — слушать, как музыку, отключившись от мысли, детские или взрослые руки её играют; Лукас Шиш в Моцарте был искренен и серьезен, и очень хорошо удалось ему самое первое вступление солиста, где так симметрично, ритмически зарифмованно написана тема и где совсем не просто одухотворить её, придать спонтанность человеческой речи и одновременно не выпасть из движения — и у Лукаса получилось. Очень одаренные, музыкально чуткие люди часто испытывают особые трудности с Моцартом, где каждая новая тема как будто требует другого движения; Лукасу, при поддержке оркестра, почти удалось избежать опасности заметных отклонений. Почти.

Собственно, именно по ощущению времени сильнее всего и различались участники. Время неслось лавиной для Льва Бакирова (концерт Сен-Санса №2), с рекордом скорости в финале; но справился, вырулил, хоть иногда и на грани фола, и именно отвага, по всей видимости, была оценена жюри. В том же концерте у Владимира Рублева время, живое и дышащее, было его другом; так по-режиссерски были в нужных местах расставлены акценты и краски, что даже оркестр зазвучал по-другому, с неожиданными подробностями.

Время, свободное как любовь, в Первом концерте Листа у Захара Внутских, когда человек дает себе сказать всё, что он хочет, без невидимого погонщика за спиной; оно же, ощущение времени — это первое, что меняется у музыканта в минуты сценического волнения, и в пульсации у Елисея Мысина чудилось что-то насильственное, отчего Второй концерт Шопена (1-я часть), в целом сыгранный очень красиво, в лучшем смысле слова пианистично, приобрел несколько запрограммированный характер; на гала-концерте это изгладилось, к радости болеющих за Елисея. Пусть простят меня те, кого я не упомянула: излагать впечатления от музыки словами — очень нелегко, но в целом все были великолепны, все свыше поцелованы. Изумительный парад ярко одаренных людей.

 

И были особые яркие картины в общем пейзаже — мастер-классы членов жюри. Рена Шерешевская на своем мастер-классе, на который записалось сорок пианистов (при возможности позаниматься только с двумя) и слушательские места на который кончились через полчаса после начала регистрации, начала с того, что в рамках отведенных на каждого участника шестидесяти минут научить ничему невозможно, а можно только поделиться; впрочем, от того, чтобы учить, она в итоге тоже не удержалась, когда видела возможность быстро «вылечить» не удающееся место. Делилась же она мыслями о том, что музыка — это язык, соображениями об обращении с ним и понимании его, именно у исполнителей. Это та внутренняя «кухня» музыкантов, которую, возможно, не обязательно знать публике в зале; первый вопрос, на который должен себе ответить исполнитель, это «о чем эта музыка», и ответить на него помогает изучение этого языка, которое не кончается никогда, давая возможность распознавать смыслообразующие, «говорящие» элементы нотного текста. Эти элементы она находила на глазах у присутствующих в изобилии (в Сонате Бетховена ор.110 и в Балладе Шопена №4), словно развертывая перед ними красочную карту с подробнейшей легендой, где многие символы, возможно, оставались доселе незамеченными, или замеченными не всеми.

Винченцо Бальцани на вопрос о том, каковы его педагогические принципы, ответил, что педагогические принципы, которых он придерживается, изложены в небольшой по объему книжечке — «Основные принципы фортепианной игры» Иосифа Левина, не забыв подчеркнуть, что Левин окончил курс в Московской консерватории в один год с Рахманиновым, с золотой медалью; он горячо рекомендовал эту книгу как очень информативную. Однако книга, пусть самая лучшая — это одно, а живой процесс обмена между преподающим и воспринимающим — другое; к тому же сам формат мастер-класса при публике предполагает некоторую театральность, в итоге получилось очень интересно, и следить за расстановкой акцентов и оживлением игры участников было увлекательно.

 

…И была атмосфера, точно пропитанная музыкой, был нежный московский июнь с запахом цветущих лип, была беготня и смех участников, были любимые музыкальным народом «страдивалики» в зале, с камерой и микрофоном, цепляющие кого-нибудь из публики; была мощная, чуть ли не физически ощутимая волна поддержки, идущая от оркестра; были чудесные минуты беглого слушательского обмена мнениями, сразу после исполнений, когда и сформулировать-то ещё ничего не успеваешь и когда живые эмоции передаются односложно, непосредственно — минуты, которые составляют особенную радость таких событий; было всё то, о чём мы теперь будем скучать. До следующего раза.