Александр Сладковский и его симфонический коллектив открыли новый сезон

 

25 сентября Государственный симфонический оркестр Республики Татарстан открыл сезон в Большом концертном зале имени С.Сайдашева. Программу целиком посвятили музыке Шостаковича – и потому что дата совпала с днем рождения великого композитора. И потому что с Шостаковичем связана одна из вершин в биографии оркестра и его художественного руководителя Александра Сладковского – запись полного собрания симфонических партитур мастера для фирмы «Мелодия». Кстати, в нынешнем сезоне исполняется 10 лет работы Сладковского в Казани.

А на выбор конкретных сочинений повлияла аура двух других славных музыкантских фигур – Ростроповича и Вишневской. Александр Сладковский со сцены «признался в дружбе» с Фондом Мстислава Ростроповича, который в зрительном зале представляла продолжательница дела обоих своих звездных родителей Ольга Ростропович. И рассказал, что однажды получил приглашение от Галины Вишневской – поставить в ее Центре оперного пения «Бориса Годунова», но был вынужден отказаться, потому что как раз в то время проходил начальный, оттого особо ответственный этап его сотрудничества с ГСО. Сейчас, объяснил Александр Витальевич, выпал случай отдать хотя бы малую часть долга Галине Павловне. Для этого он вставил в афишу 14-ю симфонию – вокально-симфоническое произведение на стихи Лорки, Аполлинера, Кюхельбекера и Рильке, включающее в себя партии сопрано и баса, и сопрановую на премьере в 1969 году исполняла Вишневская… А теперь в Казань приехали петь воспитанники Центра, носящего имя великой певицы – Ирина Морева и Гиорги Челидзе.

14-я – одна из самых редко звучащих симфоний Шостаковича, думаю, именно потому, что нелегко подобрать вокалистов, которые поймут и передадут глубину и безжалостность этой музыки на стихи о жизни и вечно подстерегающей ее смерти.

…На сцене едва ли четверть привычного состава оркестра – только струнные и ударные. Оттого цена каждого звука возрастает многократно. Трепетная жалоба скрипок, переходящая в ламентацию контрабасов – это действует сильнее иного тутти: будто вместе плачут ребенок и держащий его за руку мужчина, давно отвыкший от слез. Полифонические наслоения замедленных мотивов, исполняемых то деревяшкой смычка, то щипком – словно едва слышное потрескивание камней темницы, куда брошен в одиночный подвал узник. Лихая круговерть трелей, леденящая стремительность которых сравнима разве что с полетом вестниц смерти – валькирий у любимого Шостаковичем Вагнера. Доходящая до исступления дробь том-томов – последнее, что слышит солдат, марширующий к собственной гибели. Загадочное ритмичное постукивание деревянной коробочки – символ бесстрастного времени, равнодушно пожирающего, как древнегреческий Кронос, собственных детей… Все это – краски инструментальной партитуры, с ювелирной точностью переданные оркестром.

А вот впечатления, доставленные солистами, не столь однозначны. У Ирины Моревой красивое, богатое обертонами сопрано. И некоторые части в ее исполнении по-настоящему выразительны – например, «Мадам, посмотрите». Но как разобрать, о чем поет исполнительница, если 80 процентов слов не расслышать, а, допустим, программки со стихами перед глазами нет (у нас, к счастью, была)? Точно та же претензия к Гиорги Челидзе, который еще, такое ощущение, был не вполне в голосе, уж слишком неуверенно звучали фразы, скажем, в части «О Дельвиг, Дельвиг!». Совсем стертое впечатление произвела «Лорелея», где оба участника, женщина и мужчина, по воле Шостаковича изъясняются скороговоркой на пределе физической возможности. И напрочь не было сакрального страха в голосах солистов на последних фразах «Всевластна смерть. Она на страже…»

Может быть, чтобы петь такую музыку, надо прожить и пережить столько, сколько выпало той же Вишневской к 1969 году? Впрочем, что за возраст – неполных 43 года? А партнеру Галины Павловны басу Марку Решетину было тогда еще на 5 лет меньше. Наверное, дело в другом – в артистической, человеческой одаренности…

А почему второе отделение отдано 5-й симфонии – Александр Витальевич объяснил потом за кулисами. Это, оказывается, связано с воспоминанием о первом после вынужденной эмиграции концерте Ростроповича на родине, когда Мстислав Леопольдович приехал в качестве главы Национального симфонического оркестра США: та 5-я, уверяет Сладковский, осталась одним из ярчайших впечатлений жизни.

Я же могу сказать, что нынешняя интерпретация симфонии – одна из самых убедительных, что только довелось слышать. Притом, в отличие от 14-й, эта симфония как раз самая репертуарная у Дмитрия Дмитриевича, но далеко не всякому исполнителю удается в ее смысловых лабиринтах найти верную дорогу. «Для меня ее форма податлива, как пластилин, чувствую, что могу лепить ее совершенно свободно» – это тоже слова Сладковского, сказанные после концерта, и игра подтвердила, что они никак не похвальба (не зря же тот заказ на запись «симфонического» Шостаковича «Мелодия» отдала именно казанским музыкантам).

…Ух, какое мощное музыкантское воинство! Вот первая мысль, на которой ловишь себя, когда видишь на сцене полный состав ГСО после камерной 14-й. И эта звуковая мощь увлекает уже в первой части, где неоклассицизм сочетается с огромной страстью, неспешный зачин скрипок оборачивается в кульминационный момент зловещим маршем труб, а лиричнейшая из струнных мелодий превращается в слоноподобную поступь низкой меди, где за трагичной репризой главной темы слушателю неожиданно улыбается робкий мажор флейты и холодит слух загадочный звон челесты.

Но, может быть, еще сильнее образные и тембровые контрасты поражают во второй части. Ведь она совсем невелика по протяженности – а сколько прыжков из света в тень, из лирики в гротеск совершаем мы здесь вслед за воображением композитора!

Что до третьей и четвертой частей, то в них на этот раз изумила пророческая сила: как в 1937 году мог Шостакович предслышать образы блокады – в этих громадных холодных пустотах между крайними регистрами струнных, в «баховских» мотивах, необъяснимо-неотвратимо ассоциирующихся с барочной архитектурой Петербурга, в одиноких голосах флейты и гобоя – словно живых душах посреди ледяной пустыни, в «чайковских» рыданиях виолончелей (Петр Ильич самые трагичные свои сочинения ведь тоже писал в северной столице, или о ней, или для нее).

А в финале предвосхищена напряженность борьбы, затем в полную ширь развернувшейся в 4-й части 7-й симфонии. Тут пути разных исполнителей симфонии особенно расходятся. Кто-то слышит в ее мажорном завершении пародию на сталинские торжества, кто-то улавливает даже «образ победившего зла». Помню, например, игру Владимира Ивановича Федосеева, словно проскакавшего коду стремительным аллюром, только бы поскорее сбросить с себя обязанность ликовать против воли.

Однако лично мне никогда не удавалось расслышать здесь даже малейших признаков гротеска – а уж кто, как не Шостакович, был его непревзойденным мастером. Оказалось, у меня есть влиятельный единомышленник – Сладковский. После бравой «армейской» атаки в начале части, после восторженной темы трубы (это, похоже, та самая «музыка революции», какой ее слышали не Ленин с Троцким, конечно, а Блок с Маяковским) – долгое «отступление от генеральной линии»: улетевшая в нирвану валторна, жалующаяся флейта, расползающиеся в противоположные регистры голоса, которым, кажется, никогда не сойтись… Но их вновь вбирает в себя главная тема – и уже не так стремительно, как в начале, но совершенно неотвратимо от сумрачного «подвального» звучания кларнетов и фаготов разрастается в финальный апофеоз, пафос которого дирижер еще усиливает огромным темповым расширением. Конечно, это никакая не пародия, а настоящая победа. Точнее, вера в таковую, поскольку для борьбы в симфонии действительно отведено слишком мало времени. Если можно так сказать, прелюдия к будущей, полностью выстраданной виктории, каковой через 4 года закончится 7-я. Которая, впрочем, сама – лишь прелюдия к реальной Победе. А та, свершившаяся на полях сражений в 1945-м, в творчестве Шостаковича уже больше не найдет отражения – слишком велик груз зла, которым к тому времени обложила и продолжала обкладывать его жизнь.

Казалось, обойдется без бисов – при такой-то насыщенной программе, но я ошибся: правда, пьеса совсем небольшая, зато это истинная музыкальная редкость – «Политическая увертюра» Леонарда Бернстайна, написанная в конце 1970-х и посвященная изгнаннику Ростроповичу.  Очень бойкая, как чаще всего у этого темпераментного автора, не без джазовых синкоп, которые с точным чувством стиля передал оркестр, и с коллективным скандированием «Сла-ва!» на цитату из бородинского «Князя Игоря».

На этом вдохновляющем многоточии мне пришлось покинуть Казань, где Сладковскому и Центру оперного пения Галины Вишневской предстояло дать еще одну программу.

Впереди у Госоркестра Татарстана – новый, 54-й с основания коллектива дирижером Натаном Рахлиным сезон. В нем – традиционные фестивали современной музыки имени Софии Губайдулиной, татарской музыки имени Назиба Жиганова, дирижерских интерпретаций «Рахлинские сезоны», фортепианной музыки «Белая сирень», а еще абонемент в Московской филармонии, гастроли в Испании и Германии, конечно выступления в городах Татарстана… Особая страница – презентация в Москве в начале мая полной записи симфоний и инструментальных концертов Чайковского, выполненной ГСО РТ минувшим летом по заказу корпорации Sony Classical.

 

Фото автора

Казань – Москва