Лукас Генюшас в КЗЧ 25 марта
Что на Лукаса Генюшаса надо ходить, я поняла, во-первых, после восхищенного отзыва на один из его концертов в Париже (данного очень значимым для меня человеком, не поскупившимся на эпитеты, вплоть до «гениально»), а во-вторых, после майской (2018) записи Рапсодии на тему Паганини из Вильнюса с Национальным филармоническим оркестром Литвы (доступна в интернете). В этой записи произведение, заигранное до такой степени, что его слушаешь на автомате, не слыша по-настоящему, вдруг вспыхнуло и запереливалось, как призма под лучом. Лучом чего? Вероятно, таланта (говорит капитан Очевидность). В изумительном взаимодействии с оркестром, в изобилии будто вновь найденных подробностей и красот, в череде образов, то кинематографичных, то танцевальных. Рояль там так удачно выведен, что ни солист, ни оркестр не заслоняют друг друга, но при этом все намерения пианиста как на ладони (начать с того, что у солиста слышно там намного больше нот, чем мы привыкли) – и полное впечатление того, что всеми музыкальными событиями он повелевает одной лишь силой мысли: и угасания, и нагнетания – всё происходит с опять-таки кинематографической естественностью и как будто само собой. В последнее время мне нравится думать, что пианист, сама его музыкальная личность, отражается весь целиком уже в восьмитактовой фразе: это просто поразительно, насколько по-разному звучит какая-нибудь тема из концерта Шопена или второй части сонаты Бетховена у разных музыкантов, и сколько бы ни говорилось, что пианиста вслепую по звуку опознать невозможно, это-де не скрипач — при ближайшем рассмотрении оказывается, что это совсем не так. То есть опознать конкретного исполнителя требует, конечно, значительной наслушанности и эрудиции, но услышать и осознать отличия внимательный слушатель всегда сможет. И вот в этой записи Рапсодии отразились, как в зеркале, такие черты музыкантской личности Генюшаса, как, во-первых, та самая естественность, а во-вторых, благородство.
Благородство – слово, по нынешним временам как-то выпавшее из общеупотребительного лексикона, и тем более по отношению к исполнению академической музыки. В лучшем случае так могут сказать, описывая исполнения венской классики (и в этом случае для меня лично это скорее будет антирекомендацией, поскольку сразу заставит предположить псевдоакадемическую выхолощенность). Но что слово «благородство» можно применить к такой музыке, как отчаянно знаменитая ре-бемоль мажорная вариация в Рапсодии на тему Паганини? А между тем это именно так, и какой чудесный, неожиданный вкус приобретает эта музыка, бьющая наповал своей невероятной теплотой и лиризмом, когда не разливаются моря разливанные и не рвется рубашка на груди, а пианист колдует над ней вдумчиво, вслушиваясь в происходящее во всем объеме, на всю глубину фактуры.
На концерте 25 марта в Зале им. Чайковского программа была представлена камерная по характеру: мазурки Шопена, его же соната №3, «Думка» Чайковского и избранные прелюдии Десятникова, и отразила она скорее склонность пианиста к самоуглублению несколько трагического оттенка. Высшей точкой шопеновской половины программы, а может быть, и всего концерта, для меня явились две последние части сонаты. В давней-давней, 2011 года, рецензии на исполнение Третьей сонаты в Петербурге господин Ренанский пишет о скульптурной рельефности крайних частей, полифонизации медленной части и мучительных поисках исполнительского стиля, созвучного сегодняшнему дню. К сожалению, я не слышала описываемого им исполнения (а любопытно было бы проследить, насколько далеко продвинулся Генюшас в этих поисках в относительном выражении). Что касается выражения абсолютного, то удивительным для меня было как раз чем-то неуловимо современное звучание этой медленной части с её грозными восклицаниями в начале, неторопливым шагом в духе бетховенских философских адажио в продолжении и загадочной серединой – загадочной по ощущению огромности пространства, залитого каким-то подозрительно ровным закатным светом, по мерным наплывам волн странного эфира и в то же время по подспудной тревоге, как будто это пространство не населено или населено чем-то чуждым – это наше ощущение, нашего времени, тарковское, сталкеровское. Или оно в мягкости септаккордов – септаккордов, в которые нет-нет, да и сложатся фигурации и в которых наше ухо помимо воли ловит нечто, Шопеном не предвиденное? И после этого тугая, плотная ткань финала, где картина океанского прибоя сохраняет и единство, и легкость дыхания, когда музыка идет, летит как бы сама собой.
Что касается любимого многими слова «пианизм», то для меня лично очень важна такая его частность, как умение сыграть вместе аккорд – для меня все пианисты с некоторых пор делятся на тех, кто в состоянии это сделать и тех, кто на это не обращает внимания и шлепает свои аккорды как попало (а среди них есть и начинающие мировые звезды, вовсю приглашаемые в гламурное Вербье). Так вот Генюшас в состоянии, — более того, он в состоянии сделать так, что от одного аккорда (взятого безупречно вместе) на тебя буквально повеет с клавиатуры – как от мрачнейшего до-диез минорного аккорда в конце одной из мазурок, после того как в нескольких тактах поникла, сбилась, как кружащийся в падении лист, вся её музыкальная ткань. Но глубинной, сломленной, изнемогающей мрачности Генюшас ещё не достигает – и, слава Богу, мир его музыки пока ещё гармоничен, что особенно заметно было по Мазурке ля минор, сыгранной на бис и невольно повлекшей сравнение с Соколовым, также игравшем её на бис в прошлом году в Петербурге: у Соколова – лёгкая, не касающаяся земли, но смертельно раненная, с утрированным донельзя пунктиром, как будто подстрелено хромающая, у Генюшаса – такая же невесомая, призрачная, как вуаль, но без этого трагического надлома.
Несколько слов о звучании. В силу стилевых особенностей программы многое было сыграно piano и pianissimo – так вот оказалось, что зал Чайковского не слишком для этого подходит, как по своей величине, так и по тому, что в нем поминутно включалось и гудело, в прямом смысле заслоняя этим гулом музыку, какое-то мощное устройство: то ли вентилятор, то ли калорифер. Время от времени приходилось себя ловить на желании слышать происходящее более ясно. Возможно, игра на этой сцене требует более плакатной манеры и более отчетливого разделения слоёв… это дело артиста, но я бы предпочла в следующий раз услышать Генюшаса с Шопеном в каком-нибудь другом зале, не таких циклопических размеров. Публика в КЗЧ не поражала количеством, но подкупала качеством – всегда чувствуется по атмосфере, когда публика понимает, кого и что она слушает. Очень тёплый приём и никаких аплодисментов между частями, и всего один зазвонивший мобильник.
Пока нет комментариев