«За скрып новгородской телеги…»

Говоря о премьере «Садко» Римского-Корсакова в опере Фландрии, стоит начать с чудесного, горячо мною любимого, хоть и далёкого от нынешней постановки, стихотворения А.К. Толстого «Садко». Смысл его, как, собственно, и суть творения русского композитора – в негромких, по-букварному простых словах: любовь к родной земле.
…Что пользы мне в том, что сокровищ полны
Подводные эти хоромы?
Увидеть бы мне хотя б зелень сосны!
Прилечь хоть на ворох соломы!
Богатством своим ты меня не держи;
Все роскоши эти и неги
Я б отдал за крик перепёлки во ржи,
За скрып новгородской телеги!

И вот этот дивный фонетический скрып держит меня за душу с детства, срастаясь с оперой.

Постановка американского режиссёра Даниела Крамера далека от этого исторгнутого из самых глубин вздоха тоски о родном, а также от обывательских представлений о роскоши и неге. Она отвечает первейшим требованиям современного подхода к опере: развлечь –  шокировать – заявить о себе. И заявить так, чтобы было понятно, что Римскому-Корсакову отводится  почётное место – приставной стул  во втором ряду.

Хорошо, пусть не будет кокошников и гусель яровчатых, а все персонажи упорно переходят из оперы в оперу в среднестатистических пиджачных парах (костюмы Констанс Хоффман). Пусть не будет красочного русского фольклора с лубочным билибинским  Новгородом и живописным подводным миром, всё это заменено  чёрной сценой, забросанной чернозёмом, по которому ковыляют фигуры в чёрном же (декор Аннетт Муршиц).  Пусть не будет смены картин, и всё вытеснит гигантский экран с постоянно мельтешащим видеорядом, вдалбливающим в головы зрителей, как надо на самом деле понимать ту или иную мизансцену (видео – Даррел Мелони).

Но результат у всего этого один: выпекается оперный пирог со смешанной начинкой, и каждый слой пирога диссонирует с соседним, оставляя сомнительное послевкусие.  Так избыточно прекрасная музыка Римского-Корсакова существует сама по себе, по праву утверждая своё бессмертие; действия героев же на сцене развиваются совершенно автономно от музыки, давая понять, что в сложном жанре оперы все компоненты важны, но режиссёр  важнее. А видео, нависающее и над героями и над оркестром, призвано опровергать почти каждую мелодию и каждое слово текста.

Надо отдать должное исполнителям, практически все пели отлично, при том, что им постоянно приходилось бродить по щиколотку в рыхлой земле и потому оступаться, шататься и заодно выглядеть недомерками из-за проваливания в грунт. (Режиссёр может мне смело возразить, мол, это и было генеральной задумкой: человек на земле – пигмей! Возможно.)

Прекрасную работу, в том числе и по произношению, показал хор (хормейстер Ян Швайгер),  красочно прозвучал оркестр под управлением Д. Юровского, хотя хотелось бы слышать больше стройности в деревянных духовых, особенно в «фирменных» зависающих аккордах Римского-Корсакова. Но и открытые оркестровые места, и бережный, с хорошим балансом аккомпанемент, как и вся работа, заслуживают поклона.

Титульную партию и ярко, и лирично спел  Зураб Зурабишвили, продемонстрировав замечательные средний и верхний регистры – без надрывов, трудностей переходов и «выжимания» верхов. Низы оказались менее полётными, но это не отменило общего впечатления стабильности и красоты, что самое важное. Об актёрской стороне роли говорить труднее, ибо по воле режиссёра певцу пришлось изображать нечто средне-эстрадное и попсовое  вместо былинного новгородского гусляра.

Восхитительна, иначе не скажешь, была Виктория Яровая  в роли Любавы Буслаевны. Полнокровное, звучное меццо-сопрано было украшено ещё и тонким и точным осмысленным интонированием текста.

Хороша была и американская певица Бетси Хорн в роли Волховы с её прозрачным, прохладным «снегурочкинским» тембром (а какой ещё может быть у реки). Надо отдать должное великолепной артикуляции певицы, если бы не два-три слова, вроде «всьех», традиционно выдающие иностранцев,  произношение было совершенно безупречным.

Такого же признания заслуживает и чернокожая певица Рэйхен Брайс-Дэвис, спевшая Нежату. Смелый отказ от традиции оперного травести  в этом случае можно только приветствовать, и удачный визуальный образ певицы, довольно корпусной, но, тем не менее, иронически пародирующей Мерилин Монро с её поздравлением президенту, пришёлся американской контральто исключительно впору. И актрисой она оказалась выдающейся, чего стоила заключительная «немая сцена» над телом Волховы!

Менее ярко против ожидания прозвучал Морской царь в исполнении А. Кочерги, партия не самая колоритная, довольно проходная, но всё же не настолько мелодекламационная, как представил певец.

Чтобы объяснить особенности  сценического воплощения «Садко», позволю себе подробно остановиться на одной из самых знаменитых картин оперы: с Варяжским, Индийским и Веденецким гостями.

Купцы эти представлены нам как турагенты, агитирующие купить поездку в их страну и раздающие всем желающим рекламные брошюрки и свои визитки.

Убедительно для современной постановки? Вполне.

А в деталях? – Внимание на экран.

Едва начинается знаменитое вступление  к арии Варяжского гостя (бас Тэйл Фавейтс, мощный и сочный) и звучат слова «О скалы грозные дробятся с рёвом волны», нам дают лицезреть толпы беженцев, всеми силами стремящихся в Европу, плывущих на перегруженных лодках, тонущих и гибнущих в воспеваемых волнах. Если понимать более прицельно, то плывущих в Скандинавию, раз уж звучит песня варяга. К чему эта неуместная хроника? Намёк на то, что раз уж викинги когда-то оккупировали Западную Европу, то теперь извини-подвинься, и к ним привалит такое же счастье? Или обвинение циничных вод Евросоюза, губящих бедных людей, восточных братьев по разуму?

Ария Индийского гостя (тенор  Адам Смит, к сожалению, еле выжавший заключительную тонику) тоже привязана к социальной картинке. «Не счесть алмазов», – и слушателя награждают видеорядом  измождённых детей-инвалидов, роющихся в отбросах, явно не в поисках диамантов.

Наконец, Веденецкий гость, прекрасно спетый Павлом Янковским. (В памяти звучит незабываемый П.Лисициан.) На  экране «презренные ценности»  Европы:  витрины с кожаными сумками, золотом, атрибутами роскошной жизни и – наконец-то – секс, секс, секс; на экране поплясывают для полного бездуховного счастья Том и Джерри и грубо нарисованный фаллос. Вот за этим-то и держат путь Садко со дружинушкой хороброю.

Всё увиденное, безусловно, заслуживает внимания любого общества, но почему именно Римский-Корсаков призван обслужить социальные проблемы двадцать первого века? Почему в жертву амбиций совсем иных людей приносится чудесная опера девятнадцатого столетия, гордость русской музыки?

Противоречия, показанные  в опере в вечер премьеры, наводят на очень простую мысль: так называемая  «режопера», последние четверть века потратившая все силы на борьбу с оперной рутиной, сама стала этой рутиной, хотя, по усвоенной привычке, взбалмошной и эпатирующей, но утомительно предсказуемой.

Майя Шварцман, Бельгия ©

Фото Annemie Augustijns/operaballet.be

Все права защищены. Копирование запрещено.