Наш собеседник:
Богдан Волков — оперный певец (лирический тенор), солист Большого театра (с 2016 года). Окончил Киевскую национальную музыкальную академию Украины им. П. Чайковского. В 2013—15 годах был артистом Молодёжной оперной программы Большого театра. Лауреат Международного конкурса Пласидо Доминго «Опералия» (II премия, 2016 г.).
Фото с сайта Большого театра
МС: Прошла одна из самых громких премьер этого сезона — опера Пуччини «Манон Леско». Вы были заняты во всех спектаклях и репетировали со всеми составами. Как вы всё это выдержали?
БВ: А между ними у меня ещё был и концерт! Семь дней в неделю получалось.
МС: Вы, наверное, вообще не разговаривали в промежутках?
БВ: Да, чтобы сохранить свой голос, свою психику и энергию, я попросил руководство разрешить посещать только спектакли и не ходить на другие репетиции. Конечно, я понимал, что мне будет тяжело: мне ведь самому-то надо учить и репетировать «Билли Бадда», «Идиота», и у меня очень много впереди планов, проектов и работы, к которой я ещё не готов. Сначала думал, что всё будет нормально, но я не ожидал, что надо будет столько петь. А когда уже вышли на сцену, где специфические акустические моменты и разные мизансцены, то это была уже иная атмосфера, другое пространство, взаимоотношение и со сценой, и с залом. Другие ощущения. Вот я и подумал, что лучше всё-таки поберечь себя. Да, в это время я был всё время дома, только вечером ездил в театр, потом приезжал домой и засыпал минимум в три часа.
МС: Волновались?
БВ: Нет, не волновался — не такое уж и полное истощение было. Просто когда каждый день на сцену выходишь, всё равно ты что-то отдаёшь. А когда принимаешь от зрителей эту «бомбу», которая бывала после каждого спектакля в двух составах, — это тоже большой энергетический шок! Успокоиться и отвлечься сразу невозможно, поэтому вечером ещё восполняешь энергию. На самом деле тяжелее, когда ты репетируешь с утра до ночи каждый день: это истощает ещё больше, чем сцена. Для меня это был интересный период.
МС: Расскажите, как проходили репетиции. Вам ведь удалось пропеть с двумя разными составами.
БВ: Репетировал я даже с тремя составами. Конечно, в итоге всё могло поменяться — это живой процесс — один состав репетирует, второй смотрит, потом меняемся. Так чаще всего на всех постановках и бывает.
Составы комбинировали до тех пор, пока окончательно не определились с исполнителями. Изначально все было понятно только с первыми двумя ролями, всё остальное искалось в процессе. Забавно было, что мы додумывали мизансцены вплоть до премьеры. Там был один момент, когда надо было убедить зрителя, что Манон и Де Грие улетают на шаре. Адольф Яковлевич Шапиро предложил, для правдоподобности, чтобы это читалось и было видно, чтобы они шли к шару уже в накидках. Как раз, когда Де Грие зовет Манон и поёт (напевает): “Ah, Manon, Manon, v’imploro, ah, fuggiam…”, я должен был говорить им: “Presto! Presto!”, подгонять их — и я предложил держать эти две накидки. Адольф Яковлевич сказал, что это гениальная идея, только нужно было договориться с Де Грие. Мне кажется, в этом акте самое красивое место — именно эта фраза, всего одна, но зато очень экспрессивная. Мы с Юсифом договорились, что он споёт первый си-бемоль — и я ему даю один плащ, он накидывает его на Манон, далее он поет следующую фразу и я даю второй плащ ему или накидываю на него. Я про то, что поиски были абсолютно всё время!
МС: Но они же на самом деле не летели, они же ушли вниз?
БВ: Ну, да, там были дублёры. Поэтому нужно было обыграть эти накидки: сначала на них накинуть, потом они идут, и т. д… Конечно, я согласен, зачем им летать? Пусть просто поют. Всем этого будет достаточно. Когда я первый раз в шар сел, мне, конечно, было страшно, я вообще никогда не летал на сцене. Высота… Но всё равно чувствуешь себя в безопасности, потому что ты находишься в корзине…
МС: Но это же самое начало арии?
БВ: Да, самое начало, мой выход, и потом я приземляюсь.
Фото Дамира Юсупова
МС: Сложно было петь в процессе полёта?
БВ: Когда я пел, просто был более аккуратен в теле и сознании, чтобы не сделать лишнего движения, не шатнуться. И концентрация — на дирижёра. Когда мы на сцене поём, мы очень плохо слышим оркестр, потому что часто бывает так, что наш звук резонирует от пола и мы хорошо слышим только себя или ориентируемся на звук, который отдаётся от зала. Но оркестр-то в яме! В зависимости от фактуры оркестра иногда бывает, что ты ориентируешься только по руке дирижёра. Учитывая то, что я был примерно на шести–восьмиметровой высоте и не близко к авансцене, а вдали от неё, это тоже заставляло больше концентрироваться, чтобы не разойтись с оркестром. Иногда смотришь из зала на других певцов, и как будто они расходятся с оркестром. И думаешь: как же так получается? Вроде всё просто: квадрат на раз, два, три, четыре, а потом и сам на сцене в темп не попадаешь… Да, сознание на сцене сужается, становится более концентрированным, а время как будто замедляется или расширяется, поэтому иногда нет синхронности с оркестром. И в этих случаях нужно ориентироваться только на дирижёра (я говорю про сложности синхронизации пения и аккомпанемента). Но вроде справились, хотя мне кажется, что я немножко отставал. Но на шестой спектакль, мне кажется, всё уже было в порядке.
МС: Наверно, теперь вы можете в любой момент просто встать и спеть?
БВ: Да, я почти не распевался, у меня уже была хроническая распетость, я даже упражнения не пел — сразу к гримеру приходил, там чуть-чуть у него помурчал — и (напевает) “Ave, sera gentile”. Потому что всё уже легло на голос, уже было привычным.
МС: Если всё-таки о вашей партии поговорить — сложная она для вас была или нет?
БВ: Нет, не сложная.
МС: Не низковата для вас?
БВ: Когда я пел в классе с фортепьяно, никаких проблем не было. Мне нравилось, что она такая по диапазону многогранная: там есть места, где всё время очень высоко. В основном, она, на середине, но есть места и внизу. Там есть что попеть — мне понравилось. Большой объём: и с хором, и сольно, и диалоги. Но когда начали петь с оркестром, я почувствовал, что это тяжело для меня, низковато. Там как-то необычно для тенора написано у Эдмона (напевает): “Forse di dama inaccessibile acuto amor ti morse?” И тут с этой последней ноты Эдмона вступает Де Грие, и сразу (напевает): “L’amor? L’amor? Questa tragedia…” И видно, что вышел орёл! Пуччини, наверно, в художественном смысле специально так сделал, чтобы выделить Де Грие, особенно его первую фразу. Оркестровка там плотная, очень много унисонов, и учитывая моё положение на сцене (я находился далеко и высоко), поначалу было не очень комфортно и я начал переживать. В это же время мне приходилось репетировать партии разных стилей — русскую, итальянскую, английскую музыку прошлых веков и музыку XX века. Это слишком много…
МС: Ваша роль достаточно заметная — вы много присутствуете на сцене.
БВ: Да, всё первое действие. Эдмон помогает им сбежать, и дальше продолжается эта история…
МС: Что-то вам особенно запомнилось в вашей партии?
БВ: Мне очень понравилась режиссёрская задумка соединить два персонажа в одно лицо: я имею в виду фонарщика в третьем действии и Эдмона. Фонарщик — это на самом деле Эдмон. Чтобы это подчеркнуть, я не снимал свою красную шапочку. Он плыл на бумажной лодочке, как реплика к первому действию, где город тоже весь такой бумажный. Третье действие и по музыке оказалось моим любимым — такое страшное, гипнотизирующее и обречённое, хотя там у меня был только маленький терцет с главными персонажами. Хотя песенка маленькой получилась, но мне она по-своему понравилась.
Фото Дамира Юсупова
МС: Приобрели ли вы что-то для себя новое из репетиций этого спектакля?
БВ: Чего-то сверхнеобычного — нет… Я бы отметил первую репетицию, когда приехали Анна Нетребко и Юсиф Эйвазов. За день до этого у них был концерт: они спели полноценную программу с оркестром, отдали огромный заряд своей собственной энергии. А на следующий день пришли к нам и в полный голос работали, в полную силу, как заведённые, как будто у них до сих пор не погасло пламя с прошлого вечера. И я поразился, как хорошо и как здорово, что у них есть столько энтузиазма, энергии и сил. Хотя я понимаю, что так бывает, когда ты разгонишься: это резервы, или какая-то дополнительная энергия, которая открывает второе дыхание. Некоторые, после хорошего концерта второй вечер петь не в состоянии. А они репетировали в полный голос и с полной отдачей, зажигались друг от друга и нас этим тоже заражали. Я этим восхищался. А Анна сказала: «Я вполголоса предпочитаю не петь, потому что это вредно для голоса». Да, это правда. И я ей тогда чуть не похлопал, потому что нас всё время просят петь на репетициях вполголоса, в четверть голоса… Ты напеваешь, а это ещё хуже, чем разговоры — тебе петь, а голос уже сел.
Конечно, новых певцов слушать вживую всегда интересно. Первый и второй составы были разные, особенно тенора. Мне понравились многие технические приемы Юсифа. Я просто слушал, ничего не спрашивал. Мне нравится сидя в гримёрке слушать по трансляции музыку, уже зная на память все партии, которые слушаешь и повторяешь в течении нескольких месяцев, спеть какие-то фразы вместе с певцами.
МС: Партию Де Грие не хотелось спеть?
БВ: Де Грие? В 26 лет? У меня лирический тенор, я пою партии другого плана: Ленского, молодых принцев, поэтов. Хотя Де Грие тоже поэт, но его партия очень тяжёлая. Да, она безумно красивая. У Пуччини, конечно, страстная музыка.
Возможно, что это вообще не моя партия (или ещё не моя). Я не знаю, что будет с моим голосом через пятнадцать лет. Мне кажется, такую партию лучше петь лет в сорок, не раньше. Сейчас смешно для меня прикидывать, но если я бы попробовал сейчас ее спеть полностью, то, возможно, я бы не осилил её до конца или навредил бы своему голосу. Там очень плотная оркестровка. У Де Грие четыре арии, а в последнем действии — вообще сплошная ария, очень много пения и очень плотный оркестр; для этого нужно иметь крепкий голос. Голос-то со временем у всех крепчает. Но всё равно надо найти свою траекторию, а наперёд загадывать сложно. Певец поет своим организмом. С возрастом тело полностью обновится и нельзя точно сказать, каким оно будет. Можно делать прогнозы, но я пока об этом не думал.
МС: Какое впечатление на вас произвела Анна Нетребко, вы же первый раз работали в команде с певицей такой величины?
БВ: Это немного банальный вопрос. Но я был вдвойне рад их видеть, потому что года два назад мы ездили с гастролями Большого театра в Вену и пели «Царскую невесту» в Theater an der Wien в концертном исполнении. Анну и Юсифа пригласили и они пришли. Позже мы встретились с ними на фуршете в театре. Они нас поздравили — меня и Олю (Оля Кульчинская пела Марфу). Было очень приятно, что они такие открытые и простые люди. Мы познакомились, пообщались — заряд энергии получил потрясающий. Прошло время, начались репетиции «Манон Леско». Они репетируют, я прихожу в зал и сажусь где-то далеко. И вдруг слышу: «О, привет, Богдан!». Я сначала сам не поверил: Богдан или, может, они там кого-то другого позвали? Но потом подошёл: «Здравствуйте, здорово, что вы помните меня…»
МС: А могли бы и не вспомнить?
БВ: Возможно, хотя и сам напоминал о себе: я же их фанат и всё время поддерживаю их комментарии на их страничке. В работе они тоже незабываемы! Нетребко — это явление: когда она поёт, что-то особенное происходит. Она не просто стоит и поёт: она как проводник — чувствуется особая энергия, которая идет сквозь неё, которая выражается в её голосе, в игре. Мне очень понравились их взаимоотношения. На спектаклях я не мог, к сожалению, смотреть из зала, но на репетициях и на генеральных прогонах чувствовались огонь и пламя между ними, они друг друга подзаряжали, и от них шли вибрации на всех нас. Все сплачивались и были на общем кураже. Ну, а с публикой что творилось! Такого я, конечно, в Большом театре ещё не видел. Было аж страшно — и здОрово!
Фото Дамира Юсупова
МС: А второй состав?
БВ: Второй состав мне тоже очень понравился. В основном моя роль больше связана с Де Грие — по замыслу он мой друг. Красивые голоса, очень приятные люди — я про Айноа Артету и Риккардо Масси. Айноа Артета — очень опытная певица, с большим красивым голосом. Зрители были не менее щедрыми аплодируя ей. Может, на первом спектакле на первом составе было чуть больше безумия у публики. Люди вставали, взрывались, хлопали, кричали, вызывали на бис… Второй состав всё равно работал не меньше чем первый, тоже на все 280 процентов, здесь нельзя работать в полноги, тем более на таком спектакле.
МС: Вам было комфортно в общении?
БВ: Да. Мне особенно понравилось, когда закрывалась сцена и опускался суперзанавес, была небольшая перестановка, самая первая, и я там прячусь со своей девушкой, с музой, за домиками, как раз перед их дуэтом и арией Де Грие. И есть тридцать секунд: за это время я снимаю страховку, с которой я летаю, и бегу мимо Де Грие. Пробегая мимо я желаю ему удачи и хлопаю по плечу, и он делает тоже самое. Мне нравятся такие неформальные взаимоотношения на сцене.
МС: Получилась хорошая команда?
БВ: Да.
МС: Что-нибудь ещё хотите рассказать про работу над этой постановкой? Вы довольны?
БВ: Ну, я не могу сказать, что я всегда мечтал петь в этой опере и эту партию или любую другую в этой опере… Но мне было, безусловно, интересно. На всю жизнь я, наверное, запомню то, что было после спектакля, и то, что мне было очень приятно стоять на одной сцене, подпитываться энергией потрясающих артистов. Но такого ощущения, будто я сделал что-то невероятное или что-то, что сделало бы мир лучше, — нет, этого нет. Поэтому нет грандиозного удовлетворения.
Фото из личного архива Богдана Волкова
МС: А что же, интересно, надо сделать вам, чтобы сделать мир лучше, если оценивать по большому счёту?
БВ: Я стараюсь это делать, исполняя партию Ленского. Я хочу раскрыть свое сердце и попросить людей в зале сделать то же самое, чтобы они сбросили с себя все отягощения, которые мы получаем в обычной жизни, и стали просто людьми.
МС: Вот это да! Ленский — ваша любимая партия?
БВ: Да. Хотя может что-то еще появится. Сейчас я работаю над партией Новиса в «Билли Бадде» и моя ближайшая серьёзная работа будет в партии Мышкина в «Идиоте» Вайнберга. Ещё не было встречи с постановщиками, и я не знаю, как это будет выглядеть, какая будет концепция. Пока только учу музыку. Сам персонаж мне очень приятен, симпатичен — надеюсь найти в нем что-то большее, чем в Ленском и в Юродивом. Я сейчас в репертуарном поиске: кроме Ленского, где раскопал свое зернышко, мне хочется отыскать его и где-нибудь ещё. К сожалению, в силу возраста и своих возможностей я пока не могу раскрыться и петь весь репертуар, написанный для тенора.
МС: Вы же сами сказали, что…
БВ: Ну, да, мне почти 27 лет — как Мышкину. Мне даже и поэтому интересно, ведь эта опера, по сути, неизвестная, редко исполняемая. Будем находить что-то. Поработаем, в общем.
МС: Обещаете мне, что дадите интервью после следующей премьеры?
БВ: Да, конечно, мне самому интересно, что это будет. И я сам даже пока не представляю…
МС: Когда премьера?
БВ: В феврале. Так что у меня год только начался и то, что сейчас прошла «Манон Леско», — это только цветочки. Год будет очень насыщенным. В конце сезона должен петь Берендея в «Снегурочке». Есть планы спеть спектакли за границей, поучаствовать в фестивалях, но пока это сложно согласовать с нашим театральным графиком, поэтому точную информацию пока обсуждать рано.
МС: Хорошо, спасибо вам большое.
Беседу вела Ирина Ширинян
Copyright Ширинян И.Г. © 2017. Условия использования материалов
Пока нет комментариев