8 сентября в Филармонии-2 прозвучал вокальный цикл Шуберта в исполнении Штефана Генца и Михаила Плетнёва.
Есть какое-то глубокое противоречие между словосочетаниями «открытие фестиваля» и «зимний путь». Открытие фестиваля – всегда праздник, торжество, яркий момент, продумываемый организаторами так, чтобы он остался в памяти навсегда, и обещание того, что «лучшее, конечно, впереди». «Зимний путь» Ф. Шуберта – всегда горесть и горечь, дистиллированная депрессия, тускло отблёскивающая в каждом слове и аккорде, безрадостные размышления об одиночестве, душевная неприкаянность и понимание: «дальше будет только хуже».
Впрочем, при желании можно найти в таком открытии фестиваля свой сюжет, не лишённый логики и остроумия: в прошлом году РНО открывал свой юбилейный сезон «Кащеем Бессмертным» и «Жар-птицей» – в этом году царство Кащея распростёрлось во все стороны, «вьюга, белая метель» всё замела, волшебное перо потухло, царевич расстался с царевной (Кащеевной?) и идёт-бредёт, сам не зная куда и зачем, «Зимним путём».
Но надо отдать должное: главное условие исполнено безукоризненно – этот концерт будет помниться долго, и это было яркое исполнение (хотя слово «яркое» выглядит оксюмороном по отношению к пятидесяти оттенкам pianissimo).
А ведь есть с чем сравнивать! «Зимний путь» Ф. Шуберта столичные меломаны не так давно слышали и в потрясающем исполнении Феруччо Фурланетто, и безукоризненном преподнесении Йонаса Кауфмана, и в тонком прочтении Маттиаса Герна, сопровождавшемся графикой Уильяма Кентбриджа – и это только самые знаковые концерты, которые первыми приходят в голову. Но недаром Большой фестиваль РНО слушатели всегда ждут с большим нетерпением – Плетнёв хоть и консервативен при составлении программы, но его интерпретации хорошо, казалось бы, известных произведений всегда заставляют взглянуть на них совсем иначе (и задуматься: насколько хорошо может быть известно что-либо?).
Вот и двадцать четыре песни, написанные Шубертом на стихи Мюллера в предпоследний год жизни, полные то мрачной решимости бежать от мира, то светлой призрачной тоски по несбывшемуся счастью, прозвучали в исполнении Штефана Генца и Михаила Плетнёва с особой безысходностью. В тот год композитор совсем отчаялся хоть как-то устроить свою жизнь, не удавалось решительно ничего: практически не издавались произведения, не клеилось с работой – Шуберт дважды пытался получить пост вице-капельмейстера сначала в Венской опере (отказ), затем в театре венского предместья «У Каринтийских ворот» (снова отказ). В общем, жить композитору было в буквальном смысле не на что, да и жить ему оставалось недолго…
Лирический герой в интерпретации немецкого баритона ещё более пугающ, чем безумец британского тенора Бостриджа. Генц, со своими невозможными градациями тихого, с редкими, но от того ещё более эффектными перепадами динамики, с темпами, несколько отличающимися от общепринятых (предложенными Плетнёвым?), с ускорениями-замедлениями втягивает самого слушателя в пограничное состояние. Мы действительно слышим это тишайшую кульминацию? Или она нам мерещится? Атмосфера столь пронзительна, что слышно, как работают вентиляционные системы, идёт дождь, жужжит переключенный на виброрежим чей-то телефон… И вообще, можно ли себе представить, чтобы голос звучал тише шёпота, а рояль ещё тише? (Раньше нет, теперь да.)
Уже в первой же песни «Спокойно спи» Генц создал картину полного отчаяния, краха надежд, воспоминаний о несбывшемся прошлом и бесконечного хождения по индивидуальным кругам чистилища и ада, знакомым всякому, кто хоть раз сталкивался на личном опыте с депрессией.
Но куда? Куда, скажите, можно было идти дальше? В первой песне уже всё было сказано и пройдено (и часть зала уловила эту законченность и стала хлопать). Но нет. Не всё. Это только лишь начало. Как в старом анекдоте (хотя и неуместный здесь жанр): хуже не будет! Будет, конечно же, будет!
Хотя, казалось бы, некуда уж. Но Генц и Плетнёв нашли свой потаённый путь – к похоронному басу в конце «Оцепенения», к внезапной гипертрофированной кульминации в «Половодье», к сухому и колючему «Ручью», к раздвоению личности в «Весеннем сне» (пока одна мечется между сладкой грёзой и горькой реальностью, другая иронизирует над наивностью первой), к эмоциональным качелям «Седин», к поискам знаков и символов во всём в «Последней надежде» (листик оторвётся или не оторвётся? А кто из нас ни разу не кидал монетку? Не считал чёт-нечет? Не загадывал на какие-то совпадения и случайности?), к осязаемости, какой-то совершенной реальности в «Обмане» (где герой предаётся сладостным мечтам о доме, тепле и уюте, которых у него нет), абсолютному покою «Путевого столба» (в то время как в тексте-то герой «не зная покоя, ищет покой»), к отчаянной гордыне в «Мужестве» (будем себе богами сами) и «Ложных солнцах» (пусть настоящее солнце падёт, а два ложных потухнут! Жалеть о них герой не будет: что с одним, что с тремя – всё мрачно).
Исполнители прошли этой тернистой дорогой сами и слушателя за ручку провели. И когда последний вслед за Шубертом готов признать, что ему спели «несколько ужасных песен», и воскликнуть, как и композитор, «они меня утомили сильнее, чем какие-либо другие песни», потому что идти по холодному, тягостному, беспросветному и унылому «Зимнему пути» тяжело, страшно и подчас невыносимо, когда слушатель уже внутренне собрался и скукожился перед последней песней, вдруг страшные дяди перестают нагнетать обстановку. Хотя казалось, что Генц – Плетнёв будут сгущать тьму, тишину и беспросветность до беспредельно-недопустимых концентраций. Но проблеск надежды появился там, где его не ждали, где его и не было никогда да и быть не должно.
Можно ли себе представить, чтобы двадцать три песни были чистейшей безысходностью во всех её агрегатных состояниях и проявлениях, а в двадцать четвёртой, которая всегда и всеми исполняется как трагический итог и где во встреченном героем шарманщике угадывается образ смерти, вдруг на общем фоне прозревается что-то иное, некое… Не просветление, конечно, но облегчение. И «Шарманщик», в начале песни механистичный, равнодушный, отвечающий невпопад своей шарманкой, вдруг к концу начинает казаться живым и тёплым, и его повторяющийся напев напоминает рутину и скуку обыденной жизни, где каждый день одно и то же. И хотя есть в том, как герой предлагает свою компанию Шарманщику, что-то заискивающее, в то же время есть в этом и что-то успокаивающее. Всё-таки он обретает какого-никакого спутника, выходит, наконец, из своего болезненного состояния самопогруженности и одиночества и решает продолжить путь (хотя это явно ничего даже не то что хорошего, но хотя бы нового ему не сулит).
Надежда Игнатьева
Фото — Ирина Шымчак
Пока нет комментариев