Зачем Теодор Курентзис исполнил «Ленинградскую» под Новый год и в неурочный час

 

 

29 декабря в Большом зале Московской консерватории Теодор Курентзис и его оркестр musicAeterna завершили российский гастрольный тур, посвященный одному-единственному сочинению – Седьмой симфонии Шостаковича. Знаменитый пермский дирижер подтвердил свою репутацию человека, идущего против течения – но не против музыки. «Почему Седьмая, что за странный подарок к Новому году?»– изумлялись скептики. Пермяки доказали: «Ленинградская» не может быть «ни к чему».

Доказали еще до исполнения, буклетом, воспроизведшим потрясающие слова Ольги Берггольц, произнесенные по ленинградскому радио за два дня до нового 1942 года о том, что никогда еще не было в городе такой новогодней ночи, чье дыхание чувствует каждый его житель. «Наш город в кольце, но не в плену, не в рабстве. Это уже безмерно много… Враг пытается убить в нас волю к жизни, сломить наш дух, отнять веру в победу. Но мы верим… она будет!» И«вопреки всему, да будет в суровых наших жилищах праздник!»

Но почему именно под новый 2018-й, когда вроде бы никакой юбилейной даты – ни военной, ни самого Шостаковича?.. А почему в этом году Курентзис совершил европейский тур с Реквиемом Моцарта? Нуждается ли такая музыка, говорящая главное про жизнь и смерть, в специальных поводах? Вернее, не обрушиваются ли на нас эти поводы ежедневно, в виде очередной, пусть даже, кажется, победной войнушки, в виде шапкозакидательской удали – «да кто на нас, да мы их…». В виде современных похоронок, пусть не похожих те давние, но суть-то не изменилась, и так же гибнут в боях солдаты,  и разбиваются в военных самолетах музыканты…

Думаю, после этого нет надобности «оправдывать» пермяков за все прочие «нестандартности»– за позднее время концерта (девять вечера – ну любит Теодор этот час, когда люди уже прочно освобождаются от суеты делового дня), за то, что оркестр играет стоя (как на молитве в православном храме – Курентзис, кстати, православный).

Зато могу поспорить с чересчур, на мой взгляд, однозначной трактовкой симфонии авторами буклета: дескать, Седьмая – именно о том, о чем официально говорил композитор еще в сентябре 1941-го – о борьбе с фашистскими захватчиками и будущей победе над ними, а иные расшифровки, вроде содержащейся в «Свидетельстве» Шостаковича-Волкова насчет параллельного обвинения гитлеризма и сталинизма, неверны. Но не так все очевидно, и я знаю очень авторитетных людей, убежденных, что «Свидетельство»– не фальсификат. Дмитрий Дмитриевич, человек крайне непростой, вполне мог носить в душе тот «закрытый ящик» (выражение Курентзиса о тайных сторонах смысла Седьмой), который раскрывал только тогда, когда был уверен, что раскрытое найдет резонанс – а Соломон Волков работал на западных издателей, в резонансе которых на ТАКОЙ поворот темы можно было не сомневаться. Так или  иначе, сам график написания симфонии – два месяца на три первые части (почти час музыки) и еще два – на финал (18 минут) подсказывают, что очень многое могло быть создано еще до войны – например, в рамках грандиозной симфонии о Ленине, про работу над которой Дмитрий Дмитриевич неоднократно говорил в предвоенные месяцы. А вот собственно военная тема и в частности необходимость убедительно показать ГРЯДУЩУЮ, причем ясно, что неблизкую победу, поставили перед ним новую сложную задачу, что объясняет долгую работу над четвертой частью.

Впрочем, все это уже скорее предмет для дискуссий между историками музыки, чем для репортажа с концерта. Для нас важно то, как эту многозначность и содержание того самого «закрытого ящика» передал Курентзис.

Трудно найти музыку, более разящую контрастами, чем Седьмая, но, кажется, пермяки сделали их резкими, как только возможно. Главная тема первой части просто брызжет бодростью, будто передовая статья газеты «Правда». Лирическая побочная с ее невсамделишным, «игрушечным» соло флейты-пикколо безмятежна до того, что невольно вспоминаются слова Гойи о сне разума, рождающем чудовищ. Любопытно, что началом знаменитого маршевого «эпизода нашествия» Курентзис не дирижирует, сам вытянувшись по струнке под перестук малого барабана. Актерство – важная (хотя, знаю, раздражающая многих) сторона его манеры. Не вдаваясь в ее оценку, замечу только: а создайте-ка вы сами такой оркестр, который и без жестов рук, через одну мимику, будет играть, как единый организм. С такими химически чистыми духовыми  соло. С такими дистиллировано слитными струнными и архитектурно стройными аккордами деревянных, как (забегая вперед) в третьей части с ее барочными «альбинониевскими» ассоциациями.

А подберите и воспитайте таких музыкантов, которые будут играть не просто партии, а образы и персонажи – как фаготист в репризе побочной первой части, где хромающая мелодия под прерывистое пиццикато контрабасов прямо-таки вызывает в памяти известную фотографию пожилого блокадника, которую долгое время считали случайно сделанным снимком великого актера акимовского театра Сергея Филиппова. Или как скрипачи в грустно пританцовывающей теме второй части, которая у автора этихстрок ассоциируется с другим пронзительным блокадным фото: женщина ведет девушку, опирающуюся  на палку, и девочку, пытающуюся подпрыгивать – а у девочки лицо старушки и ножки как спички, только коленки распухли, и прыжок выходит неуклюжим…

Благодаря Курентзису я также впервые отчетливо расслышал, сколько в этой музыке Малера (совсем недавно, кстати, в Москве пермяки сыграли его Первую симфонию). Привычно считать, что малеровское влияние на Шостаковича ограничивается 30-ми годами, когда творчество великого австрийца активно продвигал лидер Ленинградской филармонии Иван Соллертинский. Но ирония и яд малеровских лендлеров вполне, оказалось, сквозят и в этой второй части, мешая антивоенный пафос с общечеловеческим скепсисом, чем опять-таки резко расширяют смысл музыки.

А как трагически-мужественно обрывает дирижер батальный напор финала, переходя к его заключительному разделу, в подчеркнутой замедленности которого акцентирует ритм сарабанды – старинного танца, восходящего к древнему похоронному обряду. И апофеоз с его бесспорной (тут, по-моему, классическая версия смысла Седьмой неопровержима) верой в Победу звучит с мощным и честным обертоном знания, что эта Победа дастся страшной ценой.

Ну а то, что концерты Курентзиса, нынешний в том числе, превращаются в светские события, куда считают долгом заглянуть и влюбленные в «душку-дирижера» экзальтированные дамы, и даже не слишком вовлеченные в академическую музыкальную жизнь поп-дивы с политическими амбициями вроде Ксении Собчак –разве так уж плохо? Да, попасть сюда «простому» ценителю музыки нелегко. Знаю сам – правдами и неправдами проводил по своему билету еще и отчаявшуюся студентку-флейтистку, которой такое удовольствие не по карману. Да и мое место было отнюдь не в ложе партера, а в душном втором амфитеатре, где люди теснились стоя не хуже чем в переполненном автобусе. Теодор – не только талантливый музыкант, но и умелый режиссер своей популярности. Что ж, если это монетизируется и помогает держать оркестр в такой блистательной форме, слова упрека задерживаются на моем языке. Хотя завести  благотворительную программу по поддержке тех же студентов, которым это просто профессионально необходимо, тоже бы не помешало.

Впрочем, кто, как не Курентзис, организовал Лабораторию современного слушателя – сначала в Перми, а потом и в других городах? Там у тысячной аудитории есть возможность впрямую пообщаться с маэстро и его сподвижниками. Ну да, чтобы туда попасть, тоже надо заранее поинтересоваться, проявить напор. Но разве большая музыка не стоит того?