Редкостная драгоценность

19 июля день рождения Наталии Бессмертновой…

Наталия Бессмертнова принадлежит к тому типу балерин, дыхание ангела в которых было очевидно современникам. Более того, ее выделяли уникальные внешние данные. Иконописное лицо с бездонными, чуть тронутыми скорбью глазами, тонкая фигура, удивительные по выразительности своей удлиненные руки с узкими «длящимися» кистями, созданными как будто для того, чтобы неподражаемым образом акцентировать движения… Всё вместе пробуждало в воображении моем мистические образы Бэлы из «Тамани», царицы Тамары из «Демона», блоковской Незнакомки и, конечно же, врубелевской Царевны-Лебедя. Сама природа предопределила Наталии Бессмертновой участь идеальной романтической балерины. Романтический цветок в венке из имен Тальони, Павлова, Спесивцева. Такие редко приходят на землю. Ну, разве для того лишь, чтобы засвидетельствовать живое воплощение чуда.

О Бессмертновой, как о чуде, Москва заговорила в 60-х. Поначалу тихо, полушепотом; так говорят, чтоб не спугнуть судьбу. «Чудная девочка», «исполнительница уникального дарования». Наталия Бессмертнова дебютировала тогда в «Шопениане«, этой фокинской абстракции, элегии, хореографическом размышлении о красоте, непостижимости и недостижимости мечты. Едва двадцатилетняя Бессмертнова появилась из-за кулис… Нет, не появилась… Бессмертнова, она как будто опустилась. Как будто в кулисах стоял трамплин, и вот с его-то пружинного помоста Бессмертнова опустилась на сцену. Газовая тальониевская пачка, как зонтик одуванчика, удерживала балерину в воздушном парении, следовали невесомые продленные в воздухе прыжки, тени пробежек, и вдруг Бессмертнова останавливалась. Аттитюды пресекали на миг текучесть пластики и фиксировали рисунок позы из ломких линий изысканной красоты и неземной одухотворенности. Зритель терялся тогда. Хотелось перевести дыхание, хорошенько протереть глаза, понять: что происходит наконец? иллюзия? световой обман?

А потом была «Жизель«. И роль селянки, наивной, светлой, непосредственной девушки, готовой любить… Уланова однажды и навсегда дала этот непререкаемый образчик Жизели, своего рода икону. Всего три года назад великая Уланова ушла со сцены, и Москва смотрела на дебютанток сквозь бинокль скепсиса.

И вот — Бессмертнова. Бессмертнова — Жизель.

Прозвучала увертюра. Занавес открыл солнечный мир деревушки, заброшенной в горах, крестьян, идущих на сбор винограда. Сельская идиллия. Жизель сделала привычный первый шаг из домика, и лермонтовские «нет, я не Байрон, я — другой» не смогли определить в полной мере ту магию балерины, что явила «редкостную драгоценность» на сцене. Темноокость, инфернальная бледность, хрустальная хрупкость и мир, так не похожий на улановский. Предгрозовыми зарницами сверкает в этом мире тревога, и тенью распростертых крыл витает предчувствие погибели. С тревогой встретила Жизель Альберта. Как будто в ее девичью чистую, как сама природа, душу попал осколок печали. И Жизель то поддается его мелодии грусти, то, взволнованно гадая на ромашке, смиряется: «не любит», то с дерзновенностью юности пытается избавиться, как от пут, от невнятных сил, что клонят глаза долу. Тогда дуэтный танец с Альбертом оказывается для Жизели самой радостью. Радостью всего сущего: запахов альпийских лугов, свободы полета птиц, свежести проливного дождя. И разве не любовь это?! Жизель увлекается. Как упоительно, оказывается, довериться разбуженному чувству, как несказанно легко открыть свою душу! Как мило рассказать без стеснений важной даме Батильде о своих незатейливых занятиях — хозяйничать по дому, собирать виноград, но главное, конечно, танцевать. Танцевать одной, танцевать на празднике с подружками и встречать под радугой озарения счастья. В такие минуты Альберт просто не может не любоваться Жизелью, ее фарфоровой кукольностью, ее угловатой нежностью. Но что-то еще Жизель заставляет вздрагивать, как от ожога, от прикосновения его рук. Жизель сторонится Альберта, погружаясь в свой мир, как в оцепенение сна… пылко стремится к нему, как к освобождению от тайн, что снова окрашивают день цветом печали…

В обман не сразу можно поверить. Альберт — граф? а Батильда, красивая, добрая, только что подарившая ожерелье, Батильда, его невеста? Что же значили тогда уверения Альберта? что значил хлынувший с небес поток света? куда устремлял он?.. Движения Жизели становятся сомнамбулически замедленны. Жизель, как подкошенный цветок, сложилась на колено, вглядываясь сквозь растрепавшиеся длинные пряди волос за горизонты. Где-то далеко, в дымке как будто знакомыми становились очертания той самой тайны, что совсем еще недавно острым осколком саднила ей сердце… Жизель протягивает навстречу ей руки… Печаль души, врожденная печаль души… Земная красота Жизели ускользала, и близкой, непоправимо близкой казалась катастрофа. Осуществлялась поэзия Блока, вспыхивали и угасали утраченные люминисцентные краски Врубеля.

Сумасшествие Жизели неминуемо. И зритель уже ждал его и исподволь торопил конец. Но молнией пробила трагедия! Жизель еще раз беспомощно взмахнула шпагой, в глазах, полных не слезами — воспоминаньем — мелькнула просветленность надежды… и Жизель умерла. И зритель умер тоже. Во всяком случае, театр, как мне рассказывали очевидцы, погрузился в гробовую тишину.

Трогательно-прекрасной была Бессмертнова в первом акте «Жизели». Второй — заявил о Наталии Бессмертновой как о балерине трагического романтизма и аристократического благородства.

Ночь, сельское кладбище. Свежая могила Жизели. В лесу слышны таинственные шорохи, мерещатся болотные огни. Из могилы появилась призрачная фигура Жизели. Мановение руки повелительницы вилисс — Жизель обрела силу. И сердце зрителя защемило от грустной эфемерности Бессмертновой. Сплетенные руки, склоненная голова, скорбная интонация. Полу-тона, полу-взгляды, полу-дыхание. Бессмертнова присутствовала в своем неведомом, непостижимом измерении. Она, как Пенелопа кружево, ткала на сцене разреженный воздух готического средневековья, тронутый русским морозцем модерна. Она творила природу из застывших кристаллов горного хрусталя и аметистов и привносила краски, далекие от жизни людей.

Но вот в этом зыбком мире мерцаний появился Альберт. Вдруг он заметил фигуру и устремился к ней. Видение исчезло. Снова воплотилось в образе Жизели. Они встретились. Скорбно-лирический танец Жизели и Альберта превратился в дуэт драмы. Альберт — стремление и любовное томление по Жизели. Жизель — холод равнодушия. Иногда Жизель замирала. Такая опустошенная, такая далекая. Печально она смотрела из-под ресниц на Альберта, как на источник тревоги, как на воспоминание чего-то давно утраченного. Прошлого?.. да и важно ли оно — возникал вопрос — прошлое? пряное от запахов земли? пропитанное хлебом надежды? Если на глазах у зрителя Жизель как бы теряла свою материальную сущность, превращаясь в догадки и ощущения. В руках Альберта оказывалась не Жизель. В руках Альберта сам дух порхал, и всполохи белоснежной тюники резали завесы вселенских тайн нервными изводами лепестков белых лилий. В какой-то момент Жизель как будто вылетела из рук Альберта! Виллисы быстро окружили его стеной хоровода. В этом мстительном мире вилисс гибнет всё живое…

Спасение пришло внезапно — пробило шесть часов. Утихла музыка нездешних сфер, что только свидетельствовала Альберту как «торжественно и чудно» бывает в небесах, едва садится солнце. Альберт в отчаянии. «Мятеж лиловых миров» утих. Лиловый сумрак рассеялся. В розовом свечении Жизель еще раз пригрезилась ему и как будто растворилась в воздухе.

Осталось ощущение. Ощущение игры света и тени. Игры, в которой Жизель то представлялась существом, изъятым из летящего под лунным серпом серебристого облака, то сурьмой вырисовывала графику Византии. Той Византии, в которой отразился истинный Восток. Надмирная одухотворенность Бессмертновой с одновременной декоративностью превратила второй акт «Жизели» в мираж, в наваждение. Однажды Валентин Серов заметил в сердцах о балеринах: «Их вообще нет, они только кажутся и влекут за собой мечту нашу, как бессильного смертного бессмертными движениями».

Такого эффекта не достигала ни одна балерина. Успех Наталии Бессмертновой назвали «феноменальнейшим». Как Боттичелли изобразил на холсте рождение Венеры, так Бессмертнова в «Жизели» продемонстрировала рождение диковинной балерины, балерина-assoluta, балерина на все времена. Наталия Бессмертнова создала не только образ Жизели. Она утвердила свой стиль и способ его выражения. Балет с Бессмертновой обрел свою ирреальную сущность, околдовал фантастической иррациональностью, а в мифологический средневековый романтизм Бессмертнова внесла русскую душу в орнаменте изысканной пластики. Имя Наталии Бессмертновой стало символичным. Оно слилось и растворилось в трагическом романтизме, обезличивая свой образ. Жизели Бессмертновой рукоплескали Лондон, Милан, Нью-Йорк. Парижская Академия танца присудила балерине высшую награду — премию Анны Павловой. Академия назвала Жизель Наталии Бессмертновой шедевром.

ХХХ

Мое личное знакомство с Наталией Бессмертновой, с Наталией Игоревной, состоялось в 1996 году. Я бесконечно дорожу воспоминанием о том далеком майском дне. Я подходила к хореографическому училищу, что на Фрунзенской набережной, и вспоминала свои детские впечатления. Тогда, в 70-х годах, по телевидению часто транслировали фрагменты Большого балета, и диктор поставленным голосом объявлял: «Адажио из балета «Дон-Кихот» или «Адажио из балета «Щелкунчик«. Выступали Плисецкая и Максимова, Васильев и Лавровский… Смешно сказать, но при объявлении имени Бессмертновой и ее появлении на телеэкране, я закрывала лицо руками и смотрела на экран через расставленные пальцы. Теперь же мне предстояло «вживую» познакомиться с Наталией Бессмертновой, прославленной балериной, славой русского балета, музой и женой Юрия Григоровича. Таков ее социальный статус. Мое волнение было вполне понятным.

Я подходила к хореографическому училищу в мареве глянцевой зелени и набухающей сирени. Внушительных размеров джип остановился напротив центрального входа. Из-за руля вышла Наталия Бессмертнова. Миниатюрная. Характерным движением руки она пригладила черные, как смоль, блестящие на веселом солнце волосы, собранные в хвост. Прическа подчеркивала линию высокого лба, правильный овал лица.
Первое впечатление — конфликт. Конфликт «сильфидной» Бессмертновой и всех внушаемых ею лермонтовско-врубелевских грез с самой Бессмертновой. Наталия Игоревна приветливо заговорила со мной. И следующий конфликт. Сказать, что в ней не было ни тени позы прима-балерины, народной артистки СССР, лауреата Ленинских премий, всемирно известной балерины, да просто гениальной балерины — это значит, ничего не сказать. Она была начисто лишена легендарного сценического прошлого (или намеренно лишила себя?). Со мной разговаривала остроумная, веселая, энергичная женщина, успешность которой, верно, придавала ей особую энергетику. Ту, следствием которой в ход пошла поговорка: хорошо дружить с великими и богатыми. На несколько счастливых для меня лет у меня сложились с Наталией Игоревной отношения симпатий.

Мы часто созванивались. Реже встречались. Всякий раз я чувствовала, что заговорить с Бессмертновой о Большом театре, о балетном прошлом было бы с моей стороны бестактно. Прошел лишь год, как Бессмертнова простилась со сценой. И мы не касались этой темы вообще. О чем говорили? — спрашиваю сейчас себя. О пустяках каких-то. Обсуждали политические новости, до которых Наталия Игоревна оказалась страшным охотником. Делились впечатлениями от любимых кинолент, музыки, картин художников и имя Врубеля, конечно же, не обходили стороной. Почему-то мне было неловко признаться Наталии Игоревне в своих чувствах перед ней (о чем сейчас сожалею), и, выражая свой восторг перед гением Врубеля, мне казалось, я передавала свой восторг перед ней, Бессмертновой. Под Джо Дассена, Мирей Матье или Далиду — в машине Наталья Игоревна ставила кассеты с записями французской эстрады — мне нравилось нарезать с ней круги по Москве. Мы искали на рынках города всяческие краски, мастики, лаки, в которых Наталья Игоревна разбиралась прорабу на зависть. Бессмертнова делала ремонт в квартире, и я не раз наблюдала, как рабочие в перепачканных олифой и краской комбинезонах, дымя папиросой, обсуждали с Наталией Игоревной насущные вопросы. Совершено так по-свойски, запанибрата, как с подчиненным своим. Я даже возмутилась однажды: «Наталия Игоревна! А они вообще-то знают, что Вы — прима-балерина Большого театра!?» Я не могу с уверенностью сказать, что мой вопрос был услышан. Большой театр мы не упоминали по-умолчанию.

Но вот как-то декабрьскими сумерками 1997 года мы шли от станции «Театральная» в ЦУМ: Бессмертновой был нужен ковер, а я хотела посмотреть рождественские подарки. Вдруг в сквере перед Большим, чей черный силуэт, казалось, выплывал нам навстречу ладьей Лоэнгрина, Наталия Игоревна остановилась. Задумчиво она произнесла: «Надо же?! Как будто я в этом театре и не работала никогда… (пауза)… Ты знаешь, мы с Григоровичем даже пройти в театр не можем». «Вы-то и не можете?» — насмешливо переспросила я. «У нас и пропуск отобрали. Нас не пустят». Повисло тягостно тупое ощущение неловкости и стыда. В потоке московской суеты, торопящихся людей мы постояли несколько минут и прошли в ЦУМ, никак не комментируя людоедские — на мой взгляд — нравы чиновников от искусства.

В том же году в Петербурге и Москве прошли гастроли Монсеррат Кабалье. Я поделилась с Наталией Игоревной рассказом, который услышала от Мстислава Ростроповича. «Во время концерта, что проходил под открытым небом в Египте, — приблизительно так рассказывал маэстро, — Кабалье исполнила арию и сошла со сцены, чтобы занять свое место в почетном первом ряду». Кресла этого ряда были установлены на деревянный настил, закрывающий не очень глубокий, но ров. И вот когда Кабалье подошла к своему креслу, соседнему с креслом Ростроповича, между прочим, и села, раздался устрашающий звук «крррр-р-р», настил треснул и провалился со всеми сидящими на нем гостями. Наталья Игоревна вспомнила, что тоже чуть не оказалась жертвой искусства. То было во время первых московских гастролей Ла Скала. «Со сцены шел какой-то неземной красоты, нечеловеческий голос. Сцена была черна, задник черный, еще говорят, что декорации Вирсаладзе мрачные! И я все силилась всмотреться в темноту, чтобы увидеть, откуда же идет этот звук. Потом, наконец, дали тонкий луч прожектора. Он высветил белое, как мел лицо Монсеррат! и продолжал литься чудный, совсем нечеловеческий голос». Пока Бессмертнова всматривалась в «голос», то чуть не упорхнула через барьер ложи бельэтажа; сидящий за нею незнакомый человек успел ухватить ее за одежды. Ну, мы посмеялись, конечно.

Доступность Бессмертновой, простота ее сердца, отсутствие искривлённости души удивляли меня на протяжении всех лет знакомства. Небрежение к своему месту в иерархии балета — озадачивало. Но было у Наталии Игоревны качество, которое приводило меня сначала в недоумение, а потом — просто в восторг. Это качество — ее бытийность. Она как никто умела организовать свой быт и создать атмосферу комфорта. Казалось, простое нахождение рядом с Бессмертновой защищало меня стеной. Как-то Наталия Игоревна пригласила меня в ее с Григоровичем дом. Ей в голову не пришло остановиться взглядом на фотографиях, афишах, альбомах, портретах… Она принялась показывать мне шторы, которые сшила своими руками, «хвастаться» небольшими абажурами для бра в гостиной. Эти милые «граммофончики», надетые на высокие светильники в форме свечей — она тоже смастерила сама. Как бы между прочим Наталия Игоревна приготовила заразительно вкусный обед и сервировала большой овальный стол в гостиной так, будто бы приглашала на дипломатический прием.

Расписание московской жизни Наталии Игоревны было полностью подчинено двум лицам: Григоровичу и маме. Мама жила на даче, которую Наталия Игоревна обожала и куда уезжала при малейшей возможности. Григорович… Юрий Николаевич создавал тогда свой театр в Краснодаре, его приглашали на постановки своих балетов за рубеж. В любое время года, любое время суток Бессмертнова, как солдат, садилась за руль и встречала Юрия Николаевича в аэропорту, или провожала его в аэропорт. Она вела корреспонденцию, она вела дом. По мере необходимости она выезжала к Юрию Николаевичу и в качестве педагога-репетитора помогала работе. Она окружила Григоровича той заботой, сила которой не могла позволить поколебать пьедестал, на который он однажды поднялся. Бессмертнова оказалась не только любимой балериной Григоровича, не только идеальным «пластическим материалом» для реализации задуманных им сценических образов Анастасии («Иван Грозный«), Фригии («Спартак«), Риты («Золотой век«), не только ревностным хранителем и пропагандистом державного балета Григоровича, и даже не только верной женой. Самозабвенным, возвышенным, проще говоря — жертвенным — служением Юрию Николаевичу она явила собой ту любовь, о которой написано: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

… Я часто задумывалась над парадоксом. Каким образом Бессмертнова соединяла в себе победительную витальность, трезвость и даже практичность вне сцены и полную невозможность совладания с окружающей жизнью в эмблемных для нее ролях? Допустим — рассуждала, — я познакомилась с Бессмертновой вскоре после ее ухода со сцены. Допустим, она тяжело переживала расставание с Большим театром. Допустим, нелегко перестроиться на новую жизнь. Допустим, эта редкая для творческих существ бытийность — всего лишь маска, которую она надела на себя благодаря стальной силе воли… Но ведь я встречала людей, которые видели ее на сцене в ее зените славы, и они тоже удивлялись двойственности, несхожести Бессмертновой на сцене и в жизни. Больше того, музыкант оркестра Большого театра Владимир Богорад как-то рассказывал мне о редкой для артистических натур отзывчивости Бессмертновой. В начале 80-х годов Наталию Игоревну избрали депутатом Верховного Совета СССР. Это была такая почетная общественная нагрузка, относиться серьезно к которой было вовсе не обязательно. Но только не для Бессмертновой! Наталия Игоревна просиживала в канцелярском кабинете часами, и сотни и сотни посетителей шли к ней на прием. Она с участием вслушивалась в житейские нужды, она «выбивала» квартиры, договаривалась с больницами, искала лекарства… Я часто задумывалась над парадоксом… Просматривала видеозаписи балетов, вглядывалась в фотографии Бессмертновой, вспоминала проведенное с нею время и поняла.

Любить жизнь так, как любила ее Бессмертнова, согревать своим теплом и заботой окружающих так, как согревала Бессмертнова, способен лишь человек, который хоть однажды коснулся вечности. Наталия Бессмертнова касалась не однажды. Сегодня мне часто приходится слышать или читать о редком, уникальном умении Бессмертновой «вдохнуть» в свои балетные образы силу духа. И это, наверное, так. Но я не могу избавиться от ощущения, что Бессмертнова в «Жизели» и была духом! Живым, чуть видимым его воплощением. Ласкающим и гнетущим. Сходящим и исчезающим. В воздушных парениях Бессмертнова реально уносилась куда-то ввысь, в знакомые лишь ей селения и веси, а на сцене оставляла видимость дивного рисунка из ломких линий, шелест газовой тюники и трепет. И чем ослепительней тревожил зрителя блеск сильфидных крылышек, что опадают от прикосновения враждебного им земного мира, тем ценнее оказывался для Бессмертновой весь этот земной мир, едва спадало с нее сильфидное платье.
Лишь тот настоящий романтик, постулировала Цветаева, кто знает жизнь и остается романтиком. Бессмертнова была настоящим романтиком. И не потому ли в детстве я закрывала лицо руками и смотрела на Бессмертнову на телеэкране через расставленные пальцы? Ибо слишком страшен в безднах своих романтизм, слишком трагичен его танец, а красота его пленительна… и вечна…

КАК ВЕЧНО ТИХОЕ ВЕЛИЧИЕ НАТАЛИИ БЕССМЕРТНОВОЙ…

ВЕЛИЧИЕ ВЕЛИКОЙ РУССКОЙ БАЛЕРИНЫ, ушедшей однажды в лиловые туманы.

zavtra.ru