Как охарактеризовать концерт народного артиста России, пианиста Михаила Воскресенского одной фразой? Вероятно, лучше всего это сделал он сам, сказав в одном из интервью: «Пианизм – дело второй половины жизни». И действительно, когда исполнителю уже немного за восемьдесят, критерии оценки, или, скорее, просто размышления о концерте должны звучать совершенно иначе.
Воскресенский – пианист великого и практически полностью ушедшего поколения. Этих поистине значительных музыкантов осталось совсем немного, их имена можно пересчитать по пальцам: Вирсаладзе, Башкиров, Соколов, Ашкенази… Все они – замечательные педагоги, воспитавшие целые плеяды пианистов. Но редко когда теперь удаётся услышать самих мастеров, и поэтому каждый сольный концерт – настоящий праздник для их поклонников.
Ежегодно одну из программ сезона Михаил Воскресенский посвящает памяти дочери, пианистки Екатерины Воскресенской, трагически погибшей в автокатастрофе двадцать три года назад. Выбор произведений для подобных концертов всегда становится нелёгким делом, а особенно – в ситуации, где отец-пианист играет в память дочери-пианистки. Спектр исполняемого Воскресенским очень велик, он универсальный мастер, в руках которого аутентично звучат Шопен и Шнитке, Моцарт и Мусоргский, Скрябин и Бриттен. Но в таком концерте, концерте-приношении музыка должна быть абсолютной (если такой эпитет уместен) – вечные произведения вечных авторов, что-то, что окажется над этим миром с его суетными переживаниями. И Воскресенскому это удалось сполна. Звучала только немецко-австрийская музыка, поровну классицизма и романтизма – и появилась та высшая простота, которая подвластна только самым мудрым музыкантам.
Программа была замечательно выстроена: Шуберт в начале и Брамс в завершении создали романтическую «арку» между классиками Бетховеном и Гайдном. Кроме того, практически буквально получилось продемонстрировать преемственность композиторов – поздние пьесы Брамса звучали настоящим продолжением музыкальных моментов Шуберта, по сути, предвосхитившего идеи позднего романтизма.
Шесть музыкальных моментов Шуберта – великий образец романтической миниатюры. Сам жанр, изобретённый композитором, можно назвать квинтэссенцией всей романтической философии: жизнь в едином моменте, хрупком и ускользающем. Цикл этот, как и всё творчество Шуберта, словно проходит путь из классицизма в романтизм – если в первом, до-мажорном моменте ещё явственно слышатся классические интонации и влияние предшественников – венских классиков, то к последней пьесе романтизм уже полностью вступает в свои права.
Михаил Воскресенский сумел найти особую интонацию для каждой миниатюры. Вообще для его исполнения всегда характерен спокойный, ясный взгляд на музыку – и для романтизма это чрезвычайно важно, поскольку очень часто в таких произведениях возникает соблазн полностью отдаться эмоциям, забыв о сути. У Воскресенского же музыкальные моменты стали лирикой «высокого штиля». Глубоко, печально, но очень светло звучали медленные пьесы, живо и виртуозно – быстрые. Любопытной стала трактовка самого знаменитого, фа-минорного момента. Большой смелостью нужно обладать, чтоб исполнять настолько популярную, даже заигранную музыку, звучащую буквально везде. Но Воскресенский смог найти особую философию даже в «шлягере» – пьеса вдруг стала лиричной и даже требующей осмысления.
Если Шуберт – композитор, безусловно, романтического склада, но ещё во многом принадлежащий предыдущей эпохе, то Бетховен – классик, который смотрит уже в эру романтизма. Поэтому переход в концерте от одного композитора к другому стал более чем плавным и логичным. В практике Воскресенского Бетховен – один из самых исполняемых композиторов. В середине 70-х годов в цикле из нескольких концертов пианист исполнил все тридцать две сонаты Бетховена, а для этого вечера выбрал то, что, пожалуй, каждый сидящий в зале знал от первой до последней ноты, – Восьмую «Патетическую» сонату. О произведениях, подобных этой сонате, написаны сотни, если не тысячи работ, а каждый уважающий себя пианист считает своим долгом сказать что-то новое в этой музыке. Но в исполнении Воскресенского, в трактовках которого практически никогда не бывает ничего спорного и чрезмерно «своего», самым ценным становится именно отсутствие новых концепций и излишних наслоений. И создаётся впечатление, что это единственно возможное звучание сонаты, просто музыка Бетховена как она есть – ясная, чистая, строгая и предельно драматичная. Но это касается, в основном, крайних частей цикла, а медленная часть стала настоящим откровением. Мне кажется, именно она была причиной исполнения всей сонаты в этом концерте – это музыка ещё молодого композитора, но звучит она уже как будто в другом измерении, из иного мира. «Светлая скорбь» – так можно двумя словами охарактеризовать настроение этой части, и именно так она прозвучала в исполнении Михаила Воскресенского, без той излишней патетики (ведь и в «Патетической» сонате патетики может быть чересчур), которая так часто встречается у пианистов.
В начале второго отделения вновь звучала музыка классицизма. И вновь популярнейшее сочинение – Соната ми минор Йозефа Гайдна. Если в случае с Бетховеном известность произведения нисколько не повлияла на качество исполнения, то здесь хрестоматийная соната, увы, практически не удалась. Впору вспомнить концерты пожилых уже Эмиля Гилельса и Генриха Нейгауза, которые могли ошибиться в звуках, ритмическом рисунке и даже запнуться в тексте – но это совершенно не мешало слушать их и наслаждаться действительно гениальным исполнением. Если в других пьесах подобная ситуация у Воскресенского с лихвой восполнялась глубоким звуком, кристальной формой и ясностью целого, то достаточно виртуозная соната Гайдна, в которой негде было показать все преимущества зрелого и мудрого пианиста, не прозвучала… Пожалуй, это единственное сочинение программы, которое выделялось в негативном смысле.
Но насколько странным было исполнение сонаты Гайдна, настолько совершенно прозвучали четыре пьесы из 119-го опуса Йоханнеса Брамса. Это музыка, требующая жизненного опыта, музыка, которую нужно исполнять в возрасте, и мало кто, кроме Воскресенского, справился бы с этим настолько достойно. Первые два интермеццо (до мажор и ми минор) стали вообще лучшим, что прозвучало в концерте – удивительно мудрая музыка в потрясающем сочетании композиторского и исполнительского гения. А рапсодия ми-бемоль мажор стала, пожалуй, идеальным завершением такого концерта – яркая, виртуозная, но по-брамсовски интеллектуальная музыка.
Неожиданной точкой удивления стали две исполненные на бис пьесы – «Жаворонок» Глинки в транскрипции Балакирева и «Полёт шмеля» Римского-Корсакова. Это стало своеобразным возвращением на родину из путешествия по австро-немецкой музыке, и возвращением превосходным – оба произведения прозвучали абсолютно блестяще, без скидок на возраст и усталость пианиста.
Концерты, подобные этому, происходят сейчас довольно редко, но чем реже выпадает возможность слышать таких пианистов, тем больше мы обязаны ценить счастье жить в одно время с мастерами. Остаётся лишь надеяться на продолжение программ Михаила Воскресенского и ждать следующей встречи с вечным.
Все права защищены. Копирование запрещено
Пока нет комментариев