Наш собеседник:
Маквала Касрашвили – оперная певица (сопрано), народная артистка СССР. Окончила Тбилисскую консерваторию по классу Веры Давыдовой. В её репертуаре – партии в операх русских и зарубежных композиторов, а также камерная и духовная музыка. В настоящее время – помощник главного дирижёра, музыкального руководителя Большого театра.
ИШ: Мало о ком можно сказать, что человек пятьдесят лет проработал в театре.
МК: Не знаю, наверно, были такие… Я пятьдесят лет проработала в театре. Вначале пела на сцене Большого театра – это были и «Тоска», и «Турандот», и Ларина в «Евгении Онегине». А потом добавилось руководство оперной труппой.
ИШ: В одном из интервью вы сказали, что, когда Черняков предложил вам петь Ларину, вы отказались, объяснив, что в партии нет ничего интересного.
МК: Да! Я отказалась, а он мне говорит: «У меня совсем другой образ, мне нужно настоящее драматическое, актёрское начало. И я вижу только вас…» Дошло до того, что ко мне обратился главный дирижёр Большого театра Александр Ведерников. Несмотря на моё очень хорошее отношение к Диме Чернякову, я сказала: «Дайте мне хотя бы три дня, я подумаю». Потом вновь Ведерников позвонил: «Маквала Филимоновна, может, согласитесь?» А я ему: «Дадите мне спеть “Турандот”?» И он пообещал. Я как-то пришла к Алле Демидовой (мы с ней дружим) и рассказала об этом. А она мне говорит: «Маквала, а почему нет? Это же должно быть интересно как актрисе». Так я согласилась и получила огромное творческое удовольствие от работы с Димой, от самого репетиционного процесса.
ИШ: Буквально недавно пересмотрела запись «Евгения Онегина» с вашим участием. Бесспорно, работа вам удалась!
МК: Черняков же очень изменил образ – моя героиня гораздо больше присутствует на сцене, чем задумано в романе, и ведёт себя невпопад – то смеётся, то танцует. В этом спектакле он так это прочёл и талантливо разработал все взаимоотношения. Интересная была работа. Петь я прекратила буквально три года тому назад, когда из репертуара исчезли и «Тоска», и «Турандот», да и мне уже тоже было пора отдохнуть от сцены: приходить, одеваться, делать грим – ведь каждый выход на сцену всегда связан с волнением. И чем дальше, тем больше чувствуешь ответственность. Можно было бы продолжить петь, но только в концертных исполнениях… Мне посчастливилось пятьдесят лет выступать на этой сцене, поэтому я считаю, что Большой театр – это мой дом.
ИШ: Ну, а как иначе?
МК: Вся моя жизнь, все мои чувства, вся моя любовь – всё отдано этому дому. Огромное счастье, что, ещё будучи студенткой пятого курса Тбилисской консерватории, я была принята стажёром в Большой театр, благодаря случаю, который определил мою судьбу. В Тбилиси проездом оказался заведующий оперной труппой Большого театра Анатолий Иванович Орфенов, и он пришел повидаться со своей коллегой Верой Александровной Давыдовой, которая была моим педагогом. Она пригласила его на концерт студентов, в котором участвовала и я. После моего выступления она позвала меня, и Анатолий Иванович спросил: «Маквала, Вы хотели бы спеть на сцене Большого театра?» Для меня это было немыслимо, потому что я мечтала попасть в Тбилисский театр, и эта мечта должна была осуществиться через полгода после окончания Тбилисской консерватории. И вдруг такое предложение! Я, конечно, онемела, но через месяц пришло приглашение на прослушивание в Большой театр. И вскоре мы с Верой Александровной были в Москве. На прослушивании я спела две арии и через час была принята в стажёрскую группу Большого театра. Дальше был приказ о зачислении, и в приказе, кроме моей фамилии, стояла фамилия Вишневской. Это как будто сама судьба нас связала.
ИШ: Так началась ваша дружба с Галиной Вишневской?
МК: Меня зачислили на должность стажёра в то время, когда Вишневская была занята на съёмках фильма «Катерина Измайлова». Через год, во время прослушивания перед моим зачислением в труппу Большого, Вишневская вернулась со съёмок и слушала меня вместе с художественным советом, когда я пела графиню в «Свадьбе Фигаро» Моцарта. После этого прослушивания в газете Большого театра, которая называлась «Советский артист», появилась статья Галины Павловны обо мне. В тексте она четыре раза употребила слово «профессионализм». Мне было очень приятно. И вот так началось наше знакомство. На самом деле я не пропускала ни одного её спектакля. Хорошо помню премьеру «Чио-Чио-сан» Пуччини с её участием. Она тоже с вниманием и теплом относилась к моим выступлениям, хотя очень сложно сходилась с людьми. Когда я вводилась в Наташу Ростову и в Татьяну, я слушала её и даже подражала её голосу, интонациям. Для меня Вишневская была неповторимой Наташей Ростовой и Татьяной в «Евгении Онегине». У неё можно было поучиться служению профессии, отношению к сцене, к себе самой. Я помню, как мы прижимались к стенке, как только она появлялась в коридоре перед оперной канцелярией: всегда в потрясающей форме, худенькая. Галина Павловна следила за своим видом, внешностью и даже, помню, когда мы с ней ходили в наш буфет попить чай, естественно, у меня рука тянулась к булочке, а она у меня вырывала эту булочку – и я довольствовалась только чаем. Я счастлива, что была вхожа в эту семью.
ИШ: А с Мстиславом Ростроповичем вы тоже были знакомы?
МК: Спектаклями с моими первыми значимыми партиями – Татьяны и Наташи – дирижировал выдающийся музыкант и дирижёр Мстислав Леопольдович Ростропович. Представляете, для молодой начинающей певицы это как дар Божий. Наша дружба продолжалась на протяжении всей жизни. Даже когда Ростропович и Вишневская были вынуждены уехать из Советского Союза, мы общались и, по возможности, встречались. Естественно, я была за это наказана: долго не могла получить звание заслуженной, а потом народной артистки России, так как мои документы по какой-то причине постоянно терялись в разных инстанциях, и театру приходилось повторно посылать их.
Ещё до их возвращения, когда Ростропович был главным дирижёром Национального оркестра США, он предложил мне спеть с ним сопрановую партию в «Военном реквиеме» Бриттена. Мы выступали в разных странах. Так что я горжусь этой дружбой с этими выдающимися людьми. Они были не только потрясающими музыкантами, но и личностями, которые в моей жизни оставили огромный след.
Мне также посчастливилось повстречаться с замечательным оперным режиссёром Борисом Покровским, с Ириной Константиновной Архиповой, я пела с Евгением Светлановым, с прекрасным дирижёром Александром Лазаревым… Трудно перечислить всех выдающихся музыкантов, которые в те годы творили на сцене Большого театра и с которыми мне посчастливилось поработать.
ИШ: Можете ли сравнить ощущения, когда вы только переступили порог Большого театра, и сейчас, после пятидесяти лет служения в нём? Театр изменился за это время… И какие у вас чувства?
МК: Большой театр всегда вызывал и вызывает по сей день восхищение. Но ничто не стоит на месте, всё развивается: появляются новые оперные певцы, которые выходят на сцену Большого театра, новый репертуар, новые выдающиеся режиссёры и дирижёры, новые художественные и музыкальные руководители, каждый из которых несёт свой талант и своё понимание, каким должно быть сегодня оперное искусство…
Замечательно, что в Большом театре есть Молодёжная оперная программа, которой успешно руководит Дмитрий Вдовин. И те, кто попадают по конкурсу в эту программу, – счастливые люди! Они получают всестороннее образование, понимание разных стилей: что такое итальянская, немецкая, французская, английская опера, что такое барочная опера. Они учат языки, что очень важно, занимаются с потрясающими музыкантами (так называемыми коучами). Важно, что они знакомятся с камерной музыкой, что невероятно обогащает. Оперное пение – это не просто: певец должен владеть итальянским бельканто, техникой звуковедения. Камерная музыка обогащает певца как музыканта, заставляет мыслить, искать свои интонации, а не просто подражать тому, что он слышит. Недостаточно только красивого пения без осмысления всего происходящего и понимания замысла композитора. Сейчас участники Молодёжной программы имеют больше возможностей, чем мы.
Нам было трудно выезжать на Запад, но были выдающиеся певцы – их на пальцах можно перечесть (я и себя, в общем-то, отношу к ним), которые выезжали и пели в лучших оперных театрах мира. Сейчас хоть и очень большая конкуренция среди молодых талантливых певцов, но выехать можно гораздо легче, а если есть талант, то и попасть на мировую оперную сцену.
ИШ: Вы упомянули, что много русских певцов выступает за рубежом, а раньше это были единицы. Как вы считаете, уровень тех, кого приглашали из Советского Союза, был действительно высоким? Может быть, их звали потому, что присутствовал политический момент?
МК: Нет, единицы, которых брали, были уже с именем. Я просто пример приведу. Большой театр выезжал за границу: 1969 год – Париж, 1975 год – известные гастроли в Метрополитен-опере. После парижских гастролей на небосклоне зажглась звезда Елены Образцовой. Зарубежная пресса писала о ней как о новой звезде. Образцову стали приглашать, и ей разрешили выехать. Раньше был Госконцерт, и можно было как-то по знакомству поехать, но только в демократические страны. Ковент-Гарден, Ла Скала, Метрополитен – эти театры выбирали сами и преимущественно тех, кто мог сделать кассу. У Образцовой в 1976 году был дебют в Метрополитен-опере – она пела Амнерис в «Аиде», а я в это время сидела в зале (я тоже была в Нью-Йорке, выступала тогда в Карнеги-холле со Спиваковым). И я была свидетелем того, что там творилось: после сцены судилища просто минут пятнадцать (но Лена мне всегда говорила: «Не пятнадцать, а двадцать!») были фантастические аплодисменты. Действие там не прекращается: эта картина переходит в последнюю, но между ними ведущий режиссёр и руководство театра просто были вынуждены выпустить её на поклон. Представляете? Это же небывалый случай. Публику никак не могли утихомирить. Пресса написала, что такой успех равносилен взрыву русской бомбы. Понимаете?
Те, кто выезжал, были на самом деле достойны – это были певцы высочайшего уровня. Та же история с Ириной Архиповой, которая пела с Марио Дель Монако, с Евгением Нестеренко, с Владимиром Атлантовым, с Юрием Мазуроком да и со мной после гастролей в Метрополитен-опере 1975 года.
Как-то Госконцерт попытался сорвать мне гастроли и отправить в Метрополитен-оперу другую певицу, но ответ пришел короткий: «Нам не нужна другая певица, нам нужна Касрашвили!» Я узнала об этом гораздо позже. Слава богу, что сейчас такого нет. В моё время появилось целое поколение прекрасных певцов, которые прославили русскую оперу и оперное искусство.
ИШ: Для поколения 90-х было уже проще выезжать…
МК: Это да! И сейчас для наших молодых певцов Молодёжной программы важно, что у них есть возможность прослушаться у представителей агентств из разных стран. Многие выпускники этой программы поют по всему миру, продолжая традиции предыдущих поколений певцов Большого театра.
ИШ: А можно ли говорить о русской вокальной школе? Или больше – о русской певческой традиции?
МК: Что значит «школа»? Нельзя сказать, что русская школа отличается от итальянской или немецкой школы. Нет, школа существует, и это – бельканто, красивое, правильное пение. А техника исполнения одна и та же, независимо от того, исполняется ли Чайковский или Рахманинов, Мусоргский или Вагнер, Пуччини или Верди. И истоки этой правильной вокальной школы всё-таки в Италии, там, где зародилась опера. В XIX веке очень многие знаменитые итальянские маэстро, которые учили вокалу, преподавали в Петербурге. Да и мой педагог Вера Давыдова, известная меццо-сопрано, в этом смысле называла меня «праправнучкой» известного маэстро, преподавателя вокала Камилло Эверарди, у которого училась певица Елена Де-Вос-Соболева, а у неё, в свою очередь, мой педагог. Всё имеет одни итальянские корни.
ИШ: То есть правильнее говорить о вокальной школе в целом, не разделяя её на национальные?
МК: Да, именно. Может быть, понятие русской школы родилось после того, как появились потрясающие русские певцы: Фёдор Шаляпин («наше всё», как говорится), Леонид Собинов, Антонина Нежданова. И хотя они были воспитаны на итальянской школе, но так как они русские, стало модно говорить «русская школа».
ИШ: Но и в Грузии певцы очень хорошие…
МК: Да, но нельзя же это назвать грузинской школой, несмотря на то что наш язык вокально близок итальянскому и нам легче усваивать итальянскую манеру воспроизведения текста.
ИШ: В Грузии поют все, в особенности мужчины…
МК: У нас исторически глубокие традиции многоголосного пения. Но в России, посмотрите, какие меццо-сопрано, басы, тенора! А Атлантов? Это же вообще редчайший певец! Такого тенора в России нет сегодня. А вот в Италии сегодня нет таких выдающихся голосов, какими были Марио Дель Монако, Джульетта Симионато, Рената Тебальди, Мирелла Френи, Лучано Паваротти… Всех сразу не вспомнишь…
ИШ: Раз уж про Италию того времени заговорили, то как вы считаете, Мария Каллас – это миф?
МК: Я не скажу, что это миф. Вы же знаете, были калласисты и тебальдисты. У Тебальди был потрясающей красоты тембр голоса. Просто фантастический! Я всегда слушала её записи и старалась подражать ей. Что касается Каллас, она, к сожалению, пела недолго. Возможно, причина в том, что она сильно похудела, а голос требовал силы и энергии. Мышцы немного меняются, и становится трудно выдержать нагрузку. В те времена, когда блистала Каллас, певицы были только певицами, но не актрисами. Они выходили и просто красиво пели. А у Каллас, кроме голоса и техники, было блестящее актёрское дарование, которое помогало ей при минимальных внешних выразительных средствах своим голосом передавать все оттенки переживания героини, всю гамму настроений. Это брало за живое… Мне кажется, это и было её сильной стороной: неординарные вокальные данные в сочетании с актёрским талантом.
ИШ: Можно сказать, что она дала новый толчок для развития оперного искусства?
МК: Да. Многие молодые певцы, певицы были влюблены в неё. Лена (Образцова) обожала её и считала своим кумиром. Понимаете, в чём дело: есть певцы, которым можно подражать и учиться у них красивому пению. И у Каллас можно учиться, но нельзя подражать её манере пения, так как это было присуще именно ей.
ИШ: Видимо, она интуитивно это нашла…
МК: Это уже харизма, интуиция, которая очень важна для артиста. Иногда не так важно образование, как врожденная интуиция – это то, что даёт Бог.
ИШ: Интересно, вот вы упомянули, что полнота может повлиять на голос. Сейчас все стараются быть худенькими, за исключением, наверно, Анны Нетребко, которая всё время подчеркивает, что она не соблюдает никакой диеты и радуется всем своим килограммам, потому что считает, что если похудеет, изменится её голос. Это на самом деле так?
МК: Она не такая уж и полная. Конечно, если очень похудеть, мышцы становятся слабыми, а какая-то опора в смысле физики обязательно должна быть у певца.
ИШ: Получается, что сам певец должен почувствовать эту грань?
МК: Да, конечно! Вот Паваротти: он поправился вследствие болезни. Ему, конечно, было тяжело. А если Нетребко прибавит килограмм-два – это ерунда. Ей даже будет к лицу! Тем более что она стала петь крепкие партии. Мне она очень нравится. У неё всегда был тёмный голос – в хорошем смысле. Итальянцы говорят о таком la voce scuro – «тёмный цвет голоса»: яркий, полётный, хороший звук, но тёмный, как спелая вишня. У неё центр был всегда прекрасный, кроме того что у неё потрясающий верхний регистр. И когда она родила (после родов у женщины голос немного тяжелеет), у неё появился больший объём в центре голоса, он окреп, остался потрясающий верх, который выровнен именно с её центральным регистром. Порой певцы теряют верх, когда недальновидно начинают петь более крепкий репертуар. А для Анны те сложнейшие партии, которые она стала петь, – это самый подходящий репертуар. Если у певицы от природы драматическое сопрано, то ей труднее проворачивать сложнейшие пассажи (как в «Макбете», «Набукко» или раннем Верди), в отличие от голоса Анны. Я считаю удачным её переход из прежнего репертуара, который она пела блестяще, именно в репертуар драматического сопрано. И я жду, когда она споёт «Тоску».
ИШ: Да?
МК: Да. Это должно быть очень хорошо. Иногда у певцов случается «горе от ума» – слишком много думают, копаются: «А куда это, а как это?» Анна же умная певица – она не побоялась уйти из репертуара, в котором её любили поклонники. Она всегда просчитывает шаги в своём творчестве. Когда мы её слушаем на сцене, появляется ощущение, что это рождается прямо сейчас. Вот это преимущество и достоинство такого класса певиц, как Аня. Я очень её люблю и желаю ей новых интересных работ.
ИШ: Я заметила в последнее время, что появилось много обезличенных голосов. Когда слушаешь Каллас, её ни с кем не спутаешь. Так же легко узнать Нетребко. В большинстве же своём все голоса звучат одинаково. Может быть, потому что все обучаются в одном месте? У вас нет такого чувства, что стало меньше индивидуальности?
МК: А вам нравится, как они поют? Если не нравится, значит, у них нет индивидуальности, просто Богом не одарены талантом…
ИШ: То есть можно сказать, что если человек талантлив, то индивидуальность в пении у него проявится?
МК: Абсолютно! Конечно, конечно! Это уже тембр, который даёт природа, это дар Божий. Голос можно иметь громкий, можно достигать технически каких-то высот, но не иметь тембра, окраски. И у каждого выдающегося певца есть именно тембр, который отличает его от остальных. Нельзя спутать Каллас, Тебальди, Френи – их всех отличает индивидуальность. Харизма и талант – это сразу видно. А вы говорите о певцах, которые идут с конвейера: они владеют техникой, но больше у них ничего нет. Только одна техника не приведёт к высотам мастерства.
ИШ: Маквала Филимоновна, не могу не затронуть тему вашей дружной тройки – вы, Елена Образцова и Тамара Синявская. Сколько уже вашей дружбе?
МК: Пятьдесят лет.
ИШ: Пятьдесят лет?! Но ведь вы дружили не потому, что у вас разные тембры голоса, вас связывало что-то человеческое?
МК: Чтобы прожить долго и счастливо не только в жизни, но и в творчестве, должно отсутствовать чувство зависти. Когда я слушала Лену или Тамару, я всегда восхищалась их индивидуальностью. Они обе удивительные! У Тамары вообще фантастической красоты голос, сейчас я не слышу голосов такой тембровой окраски. Лена Образцова – что-то уникальное, она как вулкан. Я попадала всегда под её влияние: когда она пела, я забывала, что я сама певица. Она меня всегда звала: «Маквалка, приходи, я репетирую концерт, посиди здесь!» Я приходила, сидела, они пели с Важей Чачавой. Она обожала видеть мою реакцию. Как-то она от этого всегда заводилась. Всегда говорила: «Приходи на мой концерт!» Она должна была меня видеть.
ИШ: Вы как талисман?
МК: Как талисман. (смеётся) Когда я была ещё студенткой Тбилисской консерватории, я приезжала в 1964 году в Москву на гастроли Ла Скала. Хорошо помню: мы идём с моей подругой, и вдруг навстречу такая гордая красавица, с вот такой причёской. Моя подруга мне говорит: «Смотри, смотри, это Образцова!» Я знала, что она лауреат конкурса вокалистов имени М. И. Глинки, но знакомы мы не были. Позже, когда я попала в Большой театр стажёром, у нас были филармонические концерты. И в одном из них мы вместе выступали. Я спела, и вдруг они с мужем подошли ко мне, познакомились. Она очень тепло отозвалась о моём выступлении, сказала, что ей понравился мой голос и как я пела. Это уже о чём-то говорит! Могла ведь с высоты своего положения (она пела Амнерис в Большом театре, и уже была Образцова) не заметить меня. И с этого дня началась наша дружба. Мы подружились и с Тамарой, и с Леной с первого года моего появления в театре. И так вся наша жизнь прошла фактически рядом. Я много слышала её за границей да и здесь не пропускала ни одного её выступления. Мы с Тамарой тоже ходили и переживали друг за друга. Не было никогда зависти. Всегда радовались успехам.
ИШ: Значит, у вас случилось родство душ. Когда мне попадаются фотографии Елены Васильевны, она всегда улыбается!
МК: Она говорила: «Я буду жить до 96 лет, мне цыганка нагадала». Когда она заболела, то никому не говорила, думаю, потому, что у неё было огромное желание жить и радоваться всему – своей профессии, жизни. Ей казалось, что ничто плохое её не коснётся. Когда она уехала за границу на лечение, мы созванивались каждый день. За несколько дней до операции она всё время шутила, меня успокаивала, рассказывала анекдоты, смеялась. Но, к сожалению, мы не можем менять ход жизни.
ИШ: Ну что ж, жизнь идёт… Чем вы занимаетесь сейчас?
МК: Я преподаю в центре Галины Вишневской, в консерватории у меня несколько студентов и в Молодёжной программе Большого театра. Я никогда не думала, что буду преподавать. Я была готова консультировать молодых певцов, оставаясь управляющей оперной труппой, – меня часто просили прийти на урок, помочь в чём-то. Я с удовольствием давала какие-то советы, делилась техническими секретами. Я не представляла, что у меня будет девять учеников! Они уже не начинающие певцы, с ними легко работать, и это доставляет мне удовольствие.
ИШ: А всё же, что необходимо, чтобы стать оперной певицей?
МК: Если у человека есть голос, то это обнаруживается уже в раннем возрасте. С детства я много слушала музыку, грузинских, итальянских оперных певцов, очень любила Зару Долуханову. Я сама всё время пела и не представляла жизнь без пения. Учиться пению начала в тринадцать лет, но то, что попала в эту профессию, – это случай. Не каждый может петь! Это дар Божий: качество, окраска, тембр, сила голоса – и талант, интуиция, а потом уже овладение голосом. Очень важно встретить своего педагога, который даст стимул, научит и поможет раскрыть талант.
ИШ: Получается, если человек может прожить без пения, пусть он тогда не поёт и даст возможность сделать это кому-то другому.
МК: Абсолютно точно!
Copyright Ширинян И.Г. © 2017. Условия использования материалов
Пока нет комментариев