Композитор Кшиштоф Пендерецкий о том, как посадить дерево, построить дом и написать музыку.
В профессиональных кругах не принято называть кого–то великим или величайшим. Хотя бы потому, что мир искусства неслыханно разнообразен и каждый творец — большой и малый — находит в нем свое место. Но Бах, Моцарт, Бетховен, Чайковский, Шостакович — имена особенные. Мы часто спорим, попадет ли кто–нибудь из живущих в этот пантеон. Те, кому посчастливилось 7 октября побывать в этот исторический для нашей страны день в Белорусской филармонии на концерте XII Международного фестиваля Юрия Башмета «Легенды современной классики. Кшиштоф Пендерецкий», точно знают — такой композитор на земле есть.
84–летний маэстро лично прибыл на фестиваль в Минск по приглашению своего друга и коллеги, известного пианиста Ростислава Кримера. В исполнении Кримера в первом отделении концерта пронзительно и нежно прозвучал уникальный по сложности фортепианный концерт К.Пендерецкого «Воскресение» памяти жертв нью–йоркского теракта 11 сентября 2001 года. За дирижерским пультом стоял польский дирижер и правая рука композитора Матеуш Творек. Публика аплодировала стоя.
Гранд–маэстро встал за пульт во втором отделении и продирижировал своей самой масштабной Седьмой симфонией «Семь врат Иерусалима», сочиненной по заказу иерусалимской мэрии в честь 3000–летия священного города. 200 человек — хоры, оркестры, солисты, чтец — участвовали в исполнении этого грандиозного музыкального полотна, по силе сравнимого разве что с баховскими «Страстями по Матфею» и «Реквиемом» Верди. Грозно и величественно, как глас с неба, звучали в устах стоголосого хора библейские тексты. Неистовствовал специально привезенный из Варшавы громадный тубафон, похожий на зенитную установку. Овации после концерта были такие, что в филармонии чуть не обрушились стены. Публика буквально искупала маэстро в своей восторженной любви.
«Я не оставляю в своих произведениях никакой свободы для исполнителя, поэтому репетиции для меня очень важны», — сказал Пендерецкий в одном из своих интервью. А потому подготовка к концерту была яростной, нервной и изматывающей. Сам же маэстро присутствовал на всех без исключения репетициях, давал детальные советы Кримеру и Твореку, работал с оркестром и хором. Он все наполнял своим духом, своей животворной энергией. И при этом был спокоен, как олимпийский бог, и, ко всеобщему удивлению, не выказывал ни малейших признаков усталости. В получасовом перерыве между репетициями мне повезло поговорить с ним о музыке и жизни. Я пыталась понять, в чем же его секрет, но он в ответ лишь загадочно улыбался.
— Пан профессор, вы сочиняете музыку уже 70 лет…
— Даже больше! Мой издатель тоже удивляется, что я в своем возрасте еще сочиняю музыку. Он считает, что к семидесяти годам творчество заканчивается. Но у меня оно продолжается, и это нормально. Ведь даже Верди сочинял музыку в весьма преклонном возрасте, и очень хорошо сочинял!
— Вы родились и учились в Кракове. Как повлияла на вас особенная атмосфера этого города?
— На меня больше всего повлияло творчество Тадеуша Кантора. Это брат моей матери — выдающийся человек, совершивший революцию в театре. Он был еще и художником–абстракционистом. Так что в Кракове я был не одинок.
— Но вы же не сразу стали авангардистом?
— Конечно, нет! Я увлекался народной музыкой и продолжал писать полонезы и куявяки.
— А почему же потом все изменилось?
— Потому что я начал слушать разную музыку, которая сочинялась в послевоенные годы. В ту пору в Европе уже был авангард. Он начался во Франции и в Германии, но и в Польше тоже. Мои старшие товарищи — Гражина Бацевич, Сероцкий, Тадеуш Бэрд и, конечно, Лютославский — создали польскую авангардную школу.
— Как авангард проник в Польшу? Ведь в те годы путь преграждал железный занавес, ставивший жесткую преграду любым «идеологическим диверсиям»?
— Среди так называемых стран народной демократии Польша была самой бунтарской. Именно в коммунистической Польше в 1956 году состоялся первый фестиваль современной авангардной музыки, который стал нашим окном в мир. Он с тех пор проводился каждый год и назывался «Варшавская музыкальная осень». Помню, как приехал итальянский авангардист Луиджи Ноно и привез музыку дармштадтской школы, которую в тогдашней Польше почти никто не знал.
И потом, музыканты имели возможность ездить. Даже я, будучи совсем молодым композитором, познакомился с министром культуры, он выдал мне паспорт и сказал: «Если ты не вернешься, меня уволят». И я дал ему честное слово, что вернусь, и действительно вернулся.
Но для меня главным импульсом стала работа в студии электронной музыки, которая возникла в Варшаве еще в 1950–х годах. Я слушал много музыки, причем такой, какую раньше не мог себе даже вообразить. Именно из–за этого я заинтересовался авангардом. Так появились мои первые по–настоящему авангардные сочинения — «Флуоресценции», «Анакласис», «Полиморфия», «Плач по жертвам Хиросимы»…
— Тогда же вы победили на всепольском конкурсе молодых композиторов?
— Это случилось чуть раньше, в 1959 году. Я очень хотел победить, потому что наградой была поездка за границу. Я представил на конкурс сразу три сочинения — «Строфы», «Эманации» и «Псалмы Давидовы». Одну партитуру написал правой рукой, другую левой, а третью дал переписать своему товарищу, чтобы везде почерк был разный. И представляете, я тогда все премии взял!
— А потом стали получать заказы из Западной Германии?
— Да, мне поступил заказ от Deutsche Rundfunk, и я написал «Страсти по Луке». Вскоре две звукозаписывающие фирмы — Harmonia Mundi и Philips — записали «Страсти» на пластинки. Одну я подарил Шостаковичу и сказал жене: «Шостакович никогда не будет ее слушать». Но буквально через 6 недель мы получили из Москвы письмо: «Дорогой Кшиштоф, ты сделал мне большой подарок. Это самое грандиозное сочинение XX века. Твой Дмитрий». Для меня это была огромная радость, ведь я всегда восхищался Шостаковичем как великим симфонистом.
— Вы с ним дружили?
— Мы познакомились с Шостаковичем в наш первый приезд в Москву в 1966 году и вплоть до его смерти с ним общались. Мы тогда познакомились и с Шостаковичем, и с Вайнбергом, и с множеством других выдающихся музыкантов. Потом мы часто ездили в Россию.
— В 1966 году вы могли уже свободно разъезжать. Почему вы потом вернулись?
— Я воспитывался в доме, где были очень сильны польские традиции. В 1972 году я купил в Люславице, в 80 километрах от Кракова, дворец XVIII века, где когда–то жила сестра великого польского художника Яцека Мальчевского. Я купил его вместе с землей, отреставрировал и стал высаживать деревья самых разных сортов. Вначале мой дендрарий занимал 3 гектара, а сейчас у меня на 32 гектарах располагаются 1.800 сортов деревьев.
— Говорят, вы знаете наизусть все их латинские названия?
— Этому меня научил мой дед, когда я был совсем мальчишкой. Он тоже был любителем деревьев и природы и знал все названия, но не по–польски, а по–латыни. Парк — это мое хобби, в которое я вложил много денег и души. Если хочешь создать большой парк, нужно ждать полвека или больше, пока вырастут деревья. И нужно точно представлять, как будет выглядеть парк через 100 лет. Это как симфония — сочиняя ее за столом, нужно точно представлять, как она будет звучать в зале.
— Почему вы в свое время ушли от авангарда? Я была тогда еще девчонкой и помню, как мы были потрясены, когда в 1981 году вышла пластинка с вашим скрипичным концертом в исполнении Жислина. Это была абсолютно традиционная музыка. А до этого мы знали на пластинках вашу авангардную музыку.
— Это нормально. Композитор не пишет в одном стиле, а ищет разные другие возможности.
— А почему, что вас к этому побудило?
— Всегда есть что–то толкающее человека не останавливаться на достигнутом, а искать дальше и дальше. Причем искать не только впереди, но и позади. Нельзя слишком удаляться от истоков, из которых мы черпаем.
Кроме того, я долгое время жил за счет сочинения музыки для театра. У меня были тесные контакты с самыми разными театрами, в том числе кукольными. В те годы я сочинил музыку к 84 спектаклям. А еще я писал музыку для фильмов, особенно короткометражных. Был период, когда я занимался самыми разными вещами, в том числе такими, которые мне самому претили. Но я должен был доказать, что у меня есть индивидуальность, что я пишу музыку, какой никто другой не напишет. Многие из тех, кто пошел за авангардом, не осмелились вернуться назад. А я осмелился.
Пока нет комментариев