И вот нажалась кнопочка «игра»

Только отыграв полпрограммы, Алексей Володин и Александр Ведерников с РНО нашли ключ к концертам Шопена

Пианист Алексей Володин (слева) и дирижер Александр Ведерников — нечастые гости в московских залах. Фото Сергея Бирюкова

Концерт пианиста Алексея Володина и Российского национального оркестра под управлением Александра Ведерникова – из тех событий, про героев которых говорят еще за неделю: вы идете на такого-то? Володин – один из самых востребованных российских пианистов, притом он, житель Испании, не слишком часто балует московскую публику своими выступлениями. Точно так же Ведерников – в недавнем прошлом музыкальный руководитель Большого театра, постановщик таких знаковых спектаклей, как «Евгений Онегин», «Дети Розенталя», «Огненный ангел» и др., а теперь главный дирижер Датской королевской оперы – появляется в российских концертных залах крайне редко. Оправдало ли событие, состоявшееся 5 июня в зале имени Чайковского, свой эксклюзивный статус?

Программу (которая, кстати, завершила московский сезон РНО) составили стройно и изящно: в начале обоих отделений – прекрасные, притом не самые заигранные романтические увертюры: к операм «Путешествие в Реймс» Россини и «Беатриче и Бенедикт» Берлиоза. А главная приманка – оба фортепианных концерта Шопена: музыка, на которой проверяется и техническая, и эмоциональная высота артиста.

В том, что касается техники, претензий (по крайней мере явных) не возникло. Ни к оркестровой части, ни к солисту. Хотя увертюру Россини можно было бы сыграть и поживее. По всем параметрам, начиная с темпа и кончая тембровой яркостью. Даже нынешний коллега Александра Александровича в Большом театре, гипертрофированно интеллигентный Туган Сохиев, которого критики частенько журят за излишнюю камерность игры, подает эту музыку эффектнее – кто был на январской премьере концертной версии оперы, надеюсь, поддержат меня.

Но вот работа пианиста, особенно в Концерте фа минор, который поставили в первое отделение, откровенно удивила. Мало на свете такой проникновенной и трепетной музыки, как эта. И в начальных фразах Алексей вроде бы пошел в верную сторону, взяв лирический тон… Но только совершенно не шопеновский. С такой изящно-закругленной фразировкой и облегченным звуком кисейные барышни могут играть Фильда или Вебера. Но не Шопена с его глубиной даже в самых что ни на есть салонных вещах. А в дальнейшем, так и не попав в желанную гармонию прозрачности и весомости, солист неожиданно перешел к приземленно-деловитому воспроизведению пассажей и фигураций. Мне не было видно рук пианиста, но создалось впечатление, будто они не летали, а вязли в клавиатуре, и точно так же вязла в звуковой материи, а не летала в музыке его душа. Утерялась устремленность композиции, ее драматургия.

Лучше обстояло дело во второй части. Тут удалось главное: правая рука не просто воспроизводила, но пела изумительную, любовно украшенную орнаментами мелодию этого ларгетто. А трагический речитатив центрального эпизода отдавал даже некоторым пафосом – из-за преувеличенно резкого пунктирного ритма, который можно было подать и мягче: Шопен не нуждается в таком «фотошопе».

А вот финал исполнители, по-моему, откровенно загнали, из-за торопливости стерлась пружинистость ритма, из задорной мазурки – любимейшего шопеновского жанра – вышел галоп, своим мишурным задором заглушивший то искреннее, что проснулось было в пианисте в предыдущей части.

Если бы вечер завершился на этом, то я остался бы в сильнейшем недоумении от невозможности стыковать то, что о Володине говорят, с тем, что услышал сам.

К счастью, было и второе отделение. Оно словно придало музыкантам новых сил, а главное – пробудило в них эмоциональную проницательность и чувство стиля. Краски РНО стали заметно сочнее в увертюре Берлиоза – позднем произведении композитора, где его оркестровое письмо достигло огромной изощренности. А на месте солиста в Ми минорном концерте словно оказался другой пианист, лишь внешне похожий на того, кто сидел за роялем в предыдущей части вечера. Нет, и в этом концерте, составившем главное содержание второго отделения, временами пугали призраки той вязкой приземленной игры, которая так разочаровала в первой половине программы. Но была и настоящая проникновенность мелодики, и драматическая устремленность разработки первой части, и истинная возвышенность лирики в романсе (вторая часть), и точно выбранный темп, а вместе с ним характер финала – полетного, но и радостно-земного.

Грянула заслуженная овация, на которую Володин ответил мудро подобранным бисом – последним, 20-м ноктюрном Шопена, который иногда называют ноктюрном-воспоминанием, т .к. в нем «припоминаются» темы его прошлых сочинений. В том числе финальная мазурка из Фа минорного концерта. Вот здесь было то, чего не хватило в первом отделении: живое чувство и ощущение значимости каждого звука… Тогда, до перерыва, Володин словно нажал в себе кнопочку play – и началось простое «воспроизведение». Теперь же он это play явно перевел для себя по-другому – «игра». И зазвучала музыка. Эх, так бы начать программу, а не прийти к желанной исполнительской органике только под ее конец.