Евгений Евтушенко: «Мы обязаны чувствовать себя виноватыми во всех ненавистях мира»

Запись последнего визита поэта в центральный московский книжный магазин

Эта встреча состоялась в книжном магазине «Москва» 26 декабря 2016 года. Евгений Александрович чуть опоздал, хотя, наверное, сказать так было бы несправедливо: он уже практически не ходил на расстояния больше нескольких метров, его возили на коляске, и каждое такое путешествие было для него преодолением огромной физической боли. Но уже за полчаса до назначенного времени магазин переполнила публика, а за эти дополнительные 5-10 минут аншлаг перешел едва ли не в давку. Точнее, перешел бы, если бы это не была публика Евтушенко. Люди смирно стояли, многие – буквально на одной ноге, и внимательно слушали. Прислушивались. Говорил Евгений Александрович тихо, трансляция через магазинные динамики на потолке не отличалась высоким качеством звука. Отсюда – лакуны в записи, а возможно, другие очевидцы встречи услышат в ее расшифровке и неточности. Тем не менее считаем важным познакомить наших читателей с содержанием этой публичной беседы, ставшей предпоследней в жизни поэта (за ней последовала только встреча в Еврейском музее и центре толерантности 30 декабря).

 

Ведущая: На самом деле нам сегодня несказанно повезло, потому что у нас встреча с большим русским поэтом, с Евгением Евтушенко, который безгранично любит жизнь, безгранично любит людей и вглядывается в лицо каждого человека, который встречается на его пути. И сегодня фактически мы можем увидеть, как Евгений Александрович воплощает строки Бориса Пастернака: «Но быть живым, живым и только, живым и только до конца». И он с нами, у нас есть возможность задать вопросы, поговорить о чем-то и, главное, послушать, как блестяще читает Евгений Александрович свои стихотворения.

 

ЕЕ: Все? (Аплодисменты). Хорошо, молодец. Во-первых, начнем с этой книжки: это пятый том <антологии «Десять веков русской поэзии»>, наконец-то он, многострадальный, вышел. Многострадальный по разным причинам. Во-первых, когда-то у меня было в Новом Орлеане в 1992 году редкое предложение: мне предложили открыть всемирный съезд нейрохирургов. Они устраивают его очень давно — сорок или пятьдесят лет, и каждый год собираются вместе все крупнейшие в мире нейрохирурги, то есть люди, у которых руки по локоть в наших телах. Это было мое первое выступление, которое я написал вместе с моим очень хорошим другом, покойным Альбертом Тоддом. Мы вместе писали: я свою часть, которую он называл «сибирской разновидностью английского», а потом он переводил. И потерялась копия, то есть вообще ее не было.

Я хочу сказать следующее. У меня есть один недостаток: я люблю похвастаться — это, может быть, единственное, что меня объединяет с Пушкиным (он тоже любил похвастать). Я чем горжусь? Я горжусь тем, что с той поры прошло очень много лет…  во-первых, очень многое сбылось (хотя, честно говоря, никогда не считал себя ни пророком, ни прорицателем) — то, что стало происходить. И потом был тот случай, когда я говорил с такими людьми.., я гордился тогда очень серьезно, очень серьезно. Много ночей я не спал, переделывал, было множество вариантов.

Но исчезла запись. И там произошла одна вещь, которая потом никогда больше не происходила: сейчас я к этому вернусь (я все постепенно приближаюсь к хвастовству). После этого они каждый год встречались, и вот я был недавно у одного своего старого друга, Володи Зеймана, знаменитого анестезиолога, который выехал когда-то благодаря знаменитому Арманду Хаммеру. Тогда его не выпускали, но это было очень давно, а потом он очень хотел вернуться, он невероятно скучал по России. И вот, что интересно: доктор Бернард Коэн, с которым его познакомил его коллега, тоже великий кардиолог мира, который проверил мое сердце и сказал, что «надо надолго рассчитывать», — вот так он сказал! (аплодисменты). И когда-то мы тоже встретились с его друзьями… Произошло вот что: после этого встал весь зал, после того, как я произнес речь. Повторяю: я первый раз написал, во-первых, по-английски, и, во-вторых, я первый раз произнес по-английски. В общем я постараюсь вам сократить. Но это первый раз напечатано на русском языке, и сейчас это должно выйти, как мне сказал Дима Муратов, редактор «Новой газеты», или в первом новогоднем номере или в предновогоднем. Кажется так. Начал я со стихов. Конечно, я буду вам читать с сокращениями. Значит, там все было по-английски. Я начал с «Пограничного столба»:

В любом пограничном столбе есть нечто неуверенное,

Тоска по деревьям и листьям в любом,

Наверно, самое большое наказание для дерева —

Это стать пограничным столбом.

На пограничных столбах отдыхающие птицы,

Что это за деревья, не поймут, хоть убей.

Наверно, люди сначала придумали границы,

А потом границы стали придумывать людей.

Границами придуманы полиция, армия и пограничники,

Границами придуманы таможни и паспорта.

Но есть, слава Богу, невидимые нити и ниточки,

Рожденные нитями крови из бледных ладоней Христа.

Эти нити проходят, колючую проволоку прорывая,

Соединяя с любовью любовь и с тоскою тоску.

И слеза, испарившаяся где-нибудь в Парагвае,

Падает снежинкой на эскимосскую щеку.

Мой доисторический предок, как призрак проклятый, мне снится,

Черепа врагов, как трофеи, в пещере копя.

Он когда-то провел самую первую в мире границу

Окровавленным наконечником каменного копья.

Был холм черепов; он теперь в Эверест увеличился.

Земля превратилась в огромнейшую из гробниц.

Пока есть границы, мы все еще доисторические.

Настоящая история начнется, когда не будет границ.

(Аплодисменты).

Однажды на реке Амазонка старая индианка предложила мне банан. Она аккуратно очистила кожу, и только потом почти благоговейно вымыла банан в воде, кишащей паразитами и пираньями. Только после этого почти ритуального священнодействия она решилась протянуть мне банан. Она думала, что так все будет выглядеть гораздо культурнее и цивилизованнее. Но у меня даже в сердце защемило, потому что эта индианка была с раннего детства лишена понимания, где истинная культура, а где примитивно понятая цивилизованность. Кто имел право украсть у нее, явно честной, трудовой женщины, наверняка, прекрасной матери и бабушки, возможность самораскрытия через Шекспира, Данте, Достоевского, Сервантеса, Мелвилла, Шостаковича? Не одна, а миллионы таких, как она, это часть нашего общего греха — бескультурья человечества.

Мы разъединили человечество на три категории. Первая категория — самая опасная. Это те, кто обладает преступной неспособностью чувствовать собственный грех или вину за что бы то ни было. Вся жизнь для них — лишь существование без ощущения собственной вины, что делает жизнь более комфортабельной, уютной. Вторая категория все-таки включает людей, у которых проскальзывает время от времени чувство вины, но обычно ненадолго. Третья категория (она самая скромная по количеству) — постоянно чувствующая себя виноватой прямо или косвенно за все на свете. Но именно благодаря таким людям и существует то, что называется «совестью человечества».

<Из зала: Браво! Браво!>.

Если мы нечаянно наступаем на ноги наших близких в метро или на перекрестке, мы все-таки приносим извинения. Если мы оскорбляем наших жен дурными словами, то лучшие из нас предпочитают взять свои слова обратно. Но нельзя сложна руки ждать, когда, наконец, агрессивные националисты или религиозные террористы сами, по доброй воле, смирнехонько сложив губы сердечком, будут брать свои самые оскорбительные слова о других народах и религиях. Свобода слова не должна переходить в свободу полного попрания прав человека.

 

Увы, есть те, кто не слишком следует главным великим заповедям многих религий и великих писателей, услужливо подчиняясь мелким лицемерным командам собственной трусости и не дозволенной никем вседозволенности. Лишь нравственно сильный человек способен открыто признавать свои ошибки. Нo мы должны все-таки понимать, где ошибки, а где — преступления. Все, даже самые умные люди, не могут прожить жизнь без ошибок. Почему бы нам однажды не остановиться, подумать, передохнув от соревнования национальных самолюбий, и собираться вместе руководителям всех стран хоть раз в три года, не обвиняя ни в чем других, но прежде всего заговорив о собственных ошибках. Вместо этого мы продолжаем парад самооправданий. Но почти никто не берет назад политических оскорблений, боясь потерять так называемое «лицо». И продолжаются оскорбления в прежнем направлении.

Если это правда, что у нас есть несколько жизней, я бы попросил Бога наказать всех антисемитов тем, чтобы они все оказались евреями, почувствовав на собственной шкуре все оскорбления и преследования. А все белые расисты родились бы заново чернокожими, чтобы они почувствовали, что такое суд Линча на себе и что такое скрываемый, но все еще проявляющийся цинизм, расизм. Мы обязаны чувствовать себя виноватыми во всех ненавистях мира. Многие лишь цинично ухмыляются над таким выражением, как «семья человечества», а еще хуже, если употребляют его, то лицемерно.

Одно время внимание почти всех западных политиков как на символе зла было сосредоточено на Саддаме Хусейне. Это было легче для Запада — приписать все грехи Саддаму, а потом лихорадочно искать следующего кандидата, на которого сразу свалить все на свете. Военные комплексы европейских стран и США порой безрассудно увеличивают и увеличивают количество оружия и продают его, даже не задумываясь, в руки тех, кто завтра, может быть, будет убивать при его помощи даже собственных детей. Мог ли Саддам Хусейн быть таким же опасным, каким он стал бы без немецкой химии, без американского хайтека и без относительной терпимости к нему Запада, будто к игральной карте против Ирана, или без неосторожных симпатий некоторых советских чиновников-взяточников, заключавших с ним сделки?

Саддам — это наш общий коммунистическо-капиталистический выкормыш, мы все ответственны за все его игрушки смерти в игре против бездомных курдов. Когда президент Буш-старший начал войну с Саддамом Хусейном, чтобы остановить вторжение в Кувейт, он все-таки предостерег своих генералов от вторжения в Ирак, однако… и от расправы с ним. Однако мне кажется, что заманчивая инерция этого вторжения и расправы с Саддамом застряла во многих головах под военными фуражками и может быть безрассудно реализована каким-нибудь будущим президентом США. Да потому что если американцы оккупируют Ирак… <в ответ на реплику из зала: «Почему безрассудно?»> Почему безрассудно? Потому что если американцы оккупируют Ирак и сбросят Саддама, то они унаследуют все его нерешенные проблемы и могут надолго запутаться в сложных отношениях шиитов с суннитами, да и с теми же курдами, в чем вряд ли хорошо разбираются.

Пески Ирака или других арабских стран могут оказаться для американцев своеобразно сухой невылазной трясиной на долгие годы, какими для нас оказались когда-то пески Афганистана. Я был поражен наивной детскостью и пафосной безвкусицей некоторых комментаторов к войне в Персидском заливе. Один телевизионный американский журналист с энтузиазмом воскликнул, что небо, наполненное летающими американскими ракетами, было красиво, как сверкающая рождественская елка. Подыскивая точное английское слово к этому лицемерию, я даже изобрел новое английское слово, от слова «war» (война) — «warnography».

Любопытным было телевизионное интервью генерала Шварцкопфа, когда он после того, как оказался не у дел, пожаловался репортеру, что невыносимо скучает на пенсии, ибо раньше достаточно было движения его мизинца, чтобы летели самолеты, шли танки. А сейчас он чуть ли не целую неделю безуспешно ждет сантехника после отчаянного вызова. А может быть, вообще войны возникают одна за другой только потому, что некоторые генералы не у дел смертельно скучают и хотят подразвлечься?

Когда Лев Толстой писал «Анну Каренину», домашние подтверждали в своих воспоминаниях, что он испытывал родовые схватки. Закончив роман, он появился утром смертельно бледный и обессиленно выдохнул: «Она умерла». Флобер говорил про мадам Бовари: «Madame Bovary c’est moi». А вот великий русский писатель Александр Герцен давным-давно, до 1917 года, эмигрировавший в знак протеста против крепостничества, говорил о предназначении писателей: «Мы не врачи, мы — боль».

Один доктор-травматолог рассказал мне следующую историю. Две подружки – фабричные девчонки темной ночью возвращались домой, отпраздновав в кафе вдвоем не такой уж веселый день рождения одной из них. Рожденница попросила подругу переночевать у нее, потому что бывший муж преследовал ее и мог ворваться к ней. Так оно и случилось. Он ворвался, пьяный, с приятелем, и начал избивать бывшую жену, по-фашистски прижигая ее грудь зажигалкой, а приятель держал в это время за руки его несчастную жену. Ее подруга, защищая ее, швыряла в двух потерявших разум дружков чем попало, крича что было сил. Нападавшие испугались и сбежали. Когда обе девчонки обратились в скорую помощь, травматолог обнаружил и на груди подруги, к которой зажигалка и не прикасалась, точно такие же следы от ожогов, в тех же местах, как и у пострадавшей. На нее настолько подействовали пытки, которые она видела собственными глазами, что и боль, и следы пыток перешли к ней. Если бы все в мире обладали такой чувствительностью к чужим страданиям, может быть, люди что-то бы поняли? Хирурги не имеют права быть сентиментальными во время операции. Но настоящий доктор не должен привыкать к смерти и быть равнодушным к пациентам.

Какой доброй была бы жизнь, если бы все мы обладали тонкостью ощущения чужих страданий, как та фабричная девчонка, на чью кожу перешли ожоги и синяки ее подруги. И какой мудростью мы бы все обладали, если бы на нас то и дело вспухали кровавые слезы от пыток в чьих-то тюрьмах? Мы стали бы все умней и добрей, и если бы на нашу кожу перешли все побои пьяных мужей со всех унижаемых женщин на свете, все раковые опухоли в госпиталях. Эгоцентризм, сидящий внутри даже лучших из нас, мешает нам быть настолько болеприимными, чтобы все это вместить в нашу душу. Ведь совесть наша стала бы тем чище, чем больше она беспокоилась бы о других.

А телевизионный экран становится тем подносом, на котором нам ежедневно подносят меню из человеческих страданий. На одном ТВ в воздух взлетают взорванные прохожие в Тель-Авиве, на втором палестинские дети в Газе швыряют камнями в израильских солдат, на третьем израильские ракеты летят в палестинских детей, на четвертом полицейские избивают дубинками афроамериканцев по США, на четвертом мы видим эфиопских детей с животами, вздутыми от голода, на пятом сомалийских пиратов, захватывающих мирные суда. Одно движение — и чьи-то страдания будут переключены на развлечения. Телевидение — это самообман. Оно помогает нам чувствовать, что мы участники истории. А на самом деле мы лишь потребители визуальных иллюзий с телеэкрана.

Однажды даже Сталин, празднуя победу над фашистами, нашел все-таки в себе мужество признать, что народ вырвал эту победу, несмотря на все несправедливости, допущенные к народу перед войной. Он первый и единственный раз в жизни покаялся, что всячески замалчивают нынешние коммунисты-капиталисты и ни разу не покаялись от имени всей своей партии. Но он покаялся слишком коротко. Это было, может быть, самое короткое покаяние. Сталин перечеркнул свой стыд отсутствием истинной просьбы о прощении на коленях.

Сахаров, когда изобрел водородную бомбу, пытался объяснить Хрущеву, что ее существования достаточно для того, чтобы Трумэн не продолжил экспериментировать со следующей американской бомбой, к чему у него была тенденция. Великий ученый считал своей обязанностью предупредить правительство о том, чтобы советскую водородную бомбу не испытывали на полигоне, потому что заранее трудно будет предугадать последствия. Не получилось. Хрущев на него только накричал, когда тот предложил отменить первую рискованную пробу. Лишь очень немногие поддержали Сахарова. Бессмысленно погибло очень много людей при испытании. Причем и солдаты, и члены правительства. Самый болезненный секрет был в том, что у них не было души, куда бы они могли прятать секреты. Самые опасные политики — это те, чьи личные секреты становятся секретами государства. Их мемуары становятся антологиями лжи. Они лгут даже своим отражениям в зеркалах. А многие из них рискнули самым дорогим для каждого — своей жизнью, настаивая на этом испытании.

Я познакомился с Вернером фон Брауном гораздо раньше, чем с Сахаровым, но между ними была пропасть. В Сахарове жили Толстой, Ганди, Чехов. В технаре, и только, Вернере фон Брауне я не нашел ни Гете, ни Томаса Манна, ни Генриха Белля. Исповедаться даже на ухо Христу — это подвиг, но исповедаться перед всем человечеством — это нечто большее.

Трагедия Хрущева состоит в том, что в 1956 году на XX съезде он пошел на риск осудить сталинские преступления, но не нашел в себе мужества признать и свою вину в этом. Если бы он решился и на это (правда, он бы мог потерпеть и поражение полное), но это была бы и редкая возможность начать перестройку на столькие годы раньше. А она запоздала.

И тогда бы не было зато ни массового расстрела шахтеров во время их голодной забастовки в Новочеркасске, ни жестокого подавления восстания в Будапеште, не было бы ни Берлинской стены, ни ракет на Кубе, ни советских танков в Праге, ни диссидентских процессов в Москве, войны в Афганистане. Историческая вина — это синоним опухоли, разрушающей мозговую ткань.

Помечтаем хотя бы на мгновение. Представим себе обмен исповедями (исповедями!) лидерами многих стран. Как прекрасно было бы услышать Михаила Сергеевича Горбачева, признающего свои разрушительные экономические ошибки. Как прекрасно было бы увидеть ошибки Буша-младшего, исповедующегося, что вместо празднования его победы над Багдадом и отвратительно кровавой расправы Саддама, ему надо было бы признать, что он не сумел предвидеть распада многих взаимоненавидящих групп. Как прекрасно было бы увидеть корейского Кима, отказавшегося по доброй воле от собственного культа личности. И Ельцина, покаявшегося в необдуманном разрушении СССР, в который было вложено столько сил, столько надежд. Насколько бы тогда чище стало на поверхности земного шара!

А в романе Достоевского Николай Ставрогин посылает свой дневник монарху со своей исповедью. Ставрогин спрашивает у монарха, что случится, если исповедь будет напечатана. И вдруг он получает неожиданное предположение, что смех — это на самом деле будет страшнее, чем боль. Неспособность на исповедь… сами люди высмеивают тех, кто исповедуются, поскольку они видят в этой исповеди намек на собственное существование. Может быть, Иуда шептал сам себе, что Иисус слишком много открывает своим последователям, не имея на это права. Иисус должен умереть, и трагедия его смерти возвеличит его даже в глазах тех, кто сейчас его высмеивает. Но, в отличие от истории Сальери, доказательство вины Иуды налицо — 30 сребреников.

Мы обычно считаем аполитичными такую социальную позицию, равнодушие, или чересчур идеалистами. Но так оно и есть: иногда аполитичность бывает чем-то вроде <неразборчиво>. В так называемом социализме, или в так называемом демократическом капитализме, или при откровенно наглой диктатуре это даже выручает своей незавербованностью и даже остается единственной дозволяемой чистотой, если в конце концов не переходит в цинизм беспринципного выживания любой ценой — лишь бы не замечать страдания, происходящего во время своего существования.

В 1981 году году Грэм Грин сказал мне: «Не думаю, что идеологии приходят в человечество раньше, чем просто-напросто фальшивые великие люди. Как Гитлер». Гитлер был маленьким человеком. Но у него в руках была сконцентрирована огромная власть. Грэм Грин был прав. Очень часто мы путаем власть с властью интеллекта. Некомпетентность лидеров поражает. Президент Трумэн, ярый враг коммунистов… и ярый враг капиталистов Никита Хрущев называл всех художников-абстракционистов макаками, рисующими картины хвостами. Президент Никсон от меня впервые услышал в 1972 году, что американские и русские солдаты впервые обнялись в мае 1945 года на немецкой реке Эльба. Он не знал того, что мы потеряли на Второй мировой более 20 миллионов солдат. Премьер-министр Никита Хрущев однажды обвинил меня в том, что я дал интервью «реакционной» французской газете «Леттр Франсез», и даже не знал, что ее главным редактором был член ЦК Французской компартии Луи Арагон и издавал ее на наши средства и деньги. Тот же Никита Сергеевич упрямо произносил «коммунизьм» с мягким знаком. Рональд Рейган однажды назвал Боливию Бразилией, а в другой раз наоборот!

Согласно очаровательной английской книжке «Принцип Питера», карьерный успех очень часто в политике зиждется на некомпетентности. Интеллигент, которому лестно выглядеть быть погруженным в политику, не внушает к себе доверия непросвещенного большинства. Столько достойных людей во всех странах, за редким исключением, управляются самоуверенными идиотами, а иногда и совсем безграмотными людьми. Они, как правило, знают меньше, чем многие, но успешно выглядят если не всезнающими, то хорошо информированными. Может, политики в этом не столь виноваты сами. Возможно, виноваты в этом люди, которые ждут от них большего, чем то, на что они способны на самом деле. В способностях таких политиков — умение ловко обещать то, чего они никогда не смогут нам дать. Политики превратились в актеров. Но они вряд ли иногда понимают, чьи слова они произносят, — то ли свои, то ли написанные каким-то невидимым писателем.

Адам и Ева были беспартийные,

Ковчег придумал беспартийный Ной.

Все партии с ухмылочкой противною

Черт выдумал; у черта вкус дурной.

И, может, в сердцевине самой яблока,

Как червь, явилась – червь и змей притом –

Политика, профессия от дьявола,

И люди зачервивели потом.

Политика придумала полицию,

Политика придумала вождей,

Сочла живую душу единицею

И рассекла на партии людей.

Где партия вдовы, калек и странника?

Где партия ребенка и семьи?

Где грань меж Магаданом и Майданеком?

И грань меж Освенцимом и Сонгми?

Когда-нибудь, когда-нибудь, когда-нибудь

Праправнукам сегодняшних времен

Все партии припомнятся, как давнее,

Как несусветный дикий Вавилон.

И будет мир, где нет калек на паперти,

Политиков и нравственных калек.

И лишь одна политика и партия,

Ее простое имя — Человек.

(Аплодисменты).

Я заканчиваю. В романе «Сто лет одиночества» Габриель Гарсия Маркес описал политику как изнурительную войну разных групп в Латинской Америке во имя перекраски домов в другие цвета. Полковник Буэндиа хочет перекрашивать серые стены в голубые. Он горестно стоит после стольких войн на углу забытой богом улицы, безнадежно стараясь продать позолоченных картонных рыбок. Я думаю, что сейчас есть большой шанс для общего спасения, а не обреченности. Вся Римская империя была обречена, как динозавр, чей мозг был слишком мал для такого огромного тела. И наш вариант социализма, и американский вариант капитализма — оба неспособны сделать подвижным что-либо громоздкое и неуклюжее, чем они с гордостью обладают. Думаю, что будущее человечества при взаимозастывшей враждебности не сможет реформировать негибкость этого противостояния, если они не прибегнут к взаимоконверсии и дружескому обоюдному бизнесу. Слишком опасная роскошь для человечества — война двух крупнейших ядерных держав, которая… <неразборчиво> может привести к обоюдному мнению, лишь обратившись к разуму лучших ученых земли.

Я был свидетелем и участником прогресса во взаимопониманиях и надежд ХХ века. Я убежден, что те, кто убили Джона Кеннеди, сделали это, видя опасность в нем и считая его врагом Америки. Ибо он, сын капитализма, непозволительно уступил Никите Хрущеву, русскому крестьянину — коммунисту из села Калиновка, в вопросе Кубы. Но Джон Кеннеди был первый западный лидер, кто понял, что границы мира проходят не между политическими системами, а между разными людьми. А еще они оба впервые поняли, что все идеологии не стоят самой главной драгоценности — человечества. Джон Кеннеди сказал однажды: «Не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас, спросите самих себя, что вы можете сделать для вашей страны». Но сейчас многое в мире изменилось. Идея эта расширилась, и сейчас патриотизм собственной страны не должен входить в противоречие с патриотизмом человечества. Сегодня мы все можем сказать (полное право!), переделав афоризм Кеннеди: «Не спрашивайте человечество, что оно может сделать для вас, спросите себя самих, что вы можете сделать для человечества». Спасибо!

(Аплодисменты).

Ведущая: Евгений Александрович, только что <припомнил> речь, которую он произнес в 1992 году, она и оказалась пророческой.

ЕЕ: Спасибо… Спасибо… Да, хорошо. Знаете что? Я против любой диктатуры, включая диктатуру публики.

(Аплодисменты).

ЕЕ: Посмотрите картину по книге… Подождите… Так, так, так, сегодня ваш вечер или как? Это из истории моей семьи — два стихотворения, которые я имел честь прочесть впервые жизни на Красной площади. «Петровское окно»:

Прапрадед мой был не правитель.

Он ссыльный был. Но сквозь метель

В проливе Беринга провидел

Пробитый правнуком тоннель.

Он, пан Байковский, был таковский,

Каких немного было встарь,

Поляк, а вот душой — московский

И государственник-бунтарь.

От станции Зима за фартом

К Чукотке мчал, доверясь нартам,

Потом и без собак с азартом,

Рискуя сверзиться в провал,

К Аляске, чуть пригретой мартом,

Как по игральным скользким картам,

По айсбергам дотанцевал.

И в соболиную кухлянку

Одетую не задарма,

Он эскимоску-христианку

Привез на станцию Зима.

Он шляхтич, чуть не королевич,

Был знатоком любых искусств,

И Пушкин пели, и Мицкевич

Из эскимосских ее уст.

С дворянской дерзостью тогдашней,

Какая шла ему к лицу,

Послал набросок карандашный

Тоннеля Зимнему дворцу.

Какою крысой канцелярской…

Какою канцелярской крысой,

Чертеж великий не ценя,

Был верноподданно изгрызан,

Спасая от забот царя.

Геополитика другая

У нас могла бы стать тогда,

Но, чертежи надежд сжигая,

Жила придворная орда.

Мы о царе Петре забыли,

Поправ остатки наших прав,

И мы в ГУЛАГ себя забили,

Весь шар земной у нас украв.

Америка, ты проглядела

Тоннель — волшебнейшее дело,

Не важно, что тоннель — окно,

Лишь все бы стали заодно.

Боюсь в себе я обознаться,

Что не двужильный я, не тот,

Кто сам киркою рудознатца

Тоннель в Америку пробьет.

Боюсь в России обознаться —

Вдруг выжить ей не по плечу?

Я Родину в обозе наций

Отставшей видеть не хочу.

Нам Пушкин — открыватель мира.

И хоть он был невыездной,

Вместил и Данте, и Шекспира,

Всечеловечеству родной.

И мы, наследники победы,

Шестидесятники Руси,

Сквозь все пожарища и беды,

И сквозь цензуру проросли.

От абсолютов не ослепли,

Приказ нам их огнями дан,

И мы из первых, не последних,

Свободных русских могикан.

И мы явились в этом мире,

Чтоб гибель мира не проспать

И мы стихами проломили

Окно петровское опять.

Уитмен, я с тобой хотел бы

Поговорить… Пришла пора,

И в моих легких воздух Эльбы

С дымком солдатского костра.

Мы не хотим назад в холопы,

Где не обманешь – не продашь,

Культура наша — дщерь Европы,

Хемингуэй — он ваш и наш.

Не прибегать же нам к подкопу,

Когда хотят, так неумны,

Окно петровское в Европу

Забить не с нашей стороны.

А с нашей рык новобоярства:

«Окно на Запад? На хрена!

Нам нужен царь, кого боятся,

Но без петровского окна».

Закрыть Россию, ее слово?

Да это же такая стыдь,

Как изолировать Толстого

И Достоевского закрыть?

А я в моменты истерии

Участник лишь одной войны —

Не позволять закрыть Россию

Ни с той, ни с этой стороны.

И нужен пушкинский нам воздух,

Всех стран дыханием согрет,

А не от крови ржавый гвоздик,

На коем сталинский портрет.

Но террористы так довольны,

Ухмылки масками прикрыв,

Что отвлекают мини-войны

От единенья против них.

Россия, выживи великой,

Не поскользнись, не упади,

И человечество с улыбкой

Прижми к воспрянувшей груди.

Гвоздями при любом режиме

Не нашими и не чужими

Мы не позволим все равно

Закрыть (забить) петровское окно.

(Аплодисменты).

И последнее стихотворение: «Бессмертный полк». Цитата из Пушкина. Вообще все ищут какую-то национальную идею. По-моему она существует. Она выражена русской классикой. Достаточно этого, если внимательно вчитаться. Вот, пожалуйста, что Пушкин говорил в XIX в. про нашу церковь:

<…> Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Мы жадно слушали поэта. Он

Ушел на запад — и благословеньем

Его мы проводили <…>

 

«Бессмертный полк»:

На Красной площади стою,

Как будто тоже состою

Из лиц Бессмертного полка,

Планету спасших на века.

В одном из будущих веков

Вам улыбнусь — и был таков!

Но с крыши школы помашу,

Где бомбы Гитлера гашу.

И моя мать из тех же лиц,

Из шедших с армией певиц,

И сорван голос был, но он

Остался в шелесте знамен.

Ее отец попал в ГУЛАГ,

Но невидимкой брал Рейхстаг,

И не смутили никого

Два ромба, содранных с него.

Он свой допрос не мог взять в толк:

«Товарищ твой — тамбовский волк».

Вставай, мой дед, в Бессмертный полк.

Великий физик и герой

Спас нас от третьей мировой,

Но слышал он и свист и вой

Над гениальной головой,

Но его голос не умолк:

Встань, Сахаров, в Бессмертный полк.

A Пастернак был «инвалид»,

Но жил, как совесть жить велит.

Стал добровольцем на войне,

Пробил романом брешь в стене.

И в эту брешь на зов земли

Шестидесятники прошли.

Встал Пушкин в том полку певцом.

Всех лиц того полка лицом.

Он подарил народу цель,

Как путь, светящийся в метель,

Превыше всяких поз и битв:

«Народы распри позабыв

В великую семью соединятся».

И не иссякнет Русь, пока

Течет великая река

Из лиц Бессмертного полка.

(Аплодисменты).

Ведущая: Браво! Дорогие друзья, теперь несколько вопросов. Давайте кратко, пожалуйста.

Женский голос 1: Спасибо большое, что вы сегодня приехали. Я хотела бы прочитать вам свое посвящение (это очень кратко). Оно называется «Я зеркало»: «Я зеркало, ведь я — поэт, и мне подвластен целый свет. Рассказчик судеб и идей, творец стихов, певец людей. Я зеркало и я поэт. И мне нет дней, и мне нет лет. И, может, даже нет меня, но буду, в памяти звеня, когда про дедов и отцов с моих узнаете вы слов. Я ваша совесть, ваша суть, мне глаз без ритма не сомкнуть. Моя Россия, мой народ, а может, все наоборот. И все вы дети <неразборчиво>, и мне без вас нельзя ни дня. Ведь плохи в сущности дела, когда пустуют зеркала. Но нет, вы жадно, торопясь, в меня вглядитесь, не боясь. Как много образов и фраз, и рифм, и строк, как много вас! Я ваш поэт, я вас пою. Нет, я почти не устаю. Я вас стараюсь отразить, какими вы могли бы быть. Мои стихи – для всех людей, смотрите же на мир добрей. Я ваш поэт, я мир люблю, я ваш поэт, я вас люблю!». А я вас люблю, спасибо вам огромное!

(Аплодисменты).

Ведущая: Дорогие друзья! Мы все собрались, чтобы слушать Евгения Александровича. Давайте относиться с уважением к нашим друзьям. Пожалуйста, еще вопросы есть? Да. Коротко и по делу.

Женский голос 2: Добрый вечер! Вопрос такой. Всеми известный факт, что Вы в фильме Пазолини «Евангелие от Матфея» должны были играть Иисуса. Почему не получилось?

ЕЕ: Ой, как хорошо, что это не получилось. Вы знаете, хороший фильм вышел без меня. И, как вам сказать? Это все-таки… Недостаточно было того, что Пьер Паоло Пазолини очень хороший поэт (прежде всего он один из лучших итальянских поэтов), что <он> увидел во мне христианство тогда, когда я еще это не осознавал. Это для меня было очень важным. А фильм… я очень благодарен ему за снятый фильм.

Ведущая: Пожалуйста, есть еще вопросы? Так.

Мужской голос 1: Евгений Александрович! У меня вопрос, в виде стихотворения: «Каким он будет, скажите, наш это век? Каким же будет человек, что стих прочтет?».

Ведущая: Автографы еще надо…

ЕЕ: Да, ладно, что вы, пусть заканчивает человек! Пусть он дочитает.

Ведущая: Это все, это вечер молодых поэтов.

ЕЕ: Дорогой мой, это в большей степени зависит от вашего поколения! Это зависит от самых-самых молодых. Я надеюсь, что они доделают все, что мы не успели сделать. Но дорогу, мне кажется, мы им показали правильную. Дорогу! Мы впервые сказали, что мир принадлежит вам, всем нам, всем, родившимся на земле. И мне кажется, что я… Я думаю, что многое в политике сейчас просто устарело (как вам сказать?), уже выглядит анахронизмом. Поэтому я не то чтобы считаю, что… Политика должна вообще-то в принципе соединять людей. Но, к сожалению, она чаще их разъединяет, чем соединяет. И это очень горько наблюдать. Я считаю просто, что… Я не знаю… Я был… Мне повезло… Мне это либо кто-то подарил, но наше поколение добилось того, что открылись границы! И знаете, что еще? Я все-таки когда был депутатом… Я очень горжусь тем, что я был единственным депутатом Думы (даже у Андрея Дмитриевича, перед которым я преклоняюсь, я многому у него поучился, не было этого в программе), у кого в программе было написано следующее: немедленно должны быть закрыты все унижающие достоинство советского человека так называемые выездные комиссии, которые унижают достоинство человека — проверка каждого человека на лояльность, что сам по себе советский паспорт должен быть пропуском в любую страну, включая будущую!

Ведущая: Спасибо. Итак, пожалуйста.

Мужской голос 2: Как стать великим, знаменитым поэтом?

Ведущая: Отличный вопрос!

ЕЕ: На самом деле у меня нет времени рассуждать на этот вопрос, раздумывать, у меня столько планов, я заканчиваю сейчас роман, и я думаю, что закончу его к маю — я даю слово. Он называется символически «Берингов пролив». Это был проект моего прапрадеда, который не состоялся. Но он был произведен на будущее. Хотя все возможно, все возможно! Один американский философ, родоначальник лучшего, что было в американской философии, Эмерсон, у него был очень простой алгоритм. Я на него как-то нашел и сразу его принял. Неслучайно, что он американский, потому что все очень просто: любая стена — это дверь. То есть нет никаких слепых стен, которые нельзя проломать, прорубить и пробить лазером своего собственного самовыражения, таланта, пробивать эти плиты. Обязательно, в будущее. И все, по-моему… То есть не позволяйте себе впадать в уныние. Это неправда. Не существует безвыходных ситуаций, всегда есть этот выход, есть эта стена, она обязательно есть.

Ведущая: Спасибо!

Женский голос 3: Здравствуйте, <неразборчиво>, главный редактор <неразборчиво>. Скажите, какие объединения литераторов (я знаю, что вы озвучивали неоднократно эти отделения), как вы можете это прокомментировать после форума, который прошел? И второй вопрос: насколько бы вы могли поддержать эту идею, если есть такие люди?

ЕЕ: Вы, извините, имеете в виду что? Союз литераторов? Я всегда говорил (и это известно) и считаю, что у нас такая страна и что у нас был очень мощный Союз писателей. Но, к сожалению, он был (как бы вам сказать?) таким наблюдательным, идеологическим центром государства, который мешал нам… А нужно просто, чтобы лучшие писательские силы соединились и перестали грызться друг с другом, перестали… Ведь задача сейчас стоит, чтобы объединить человечество. Но для этого мы должны сами объединиться, уметь разговаривать друг с другом откровенно и искреннее, но при этом без всяких оскорблений. Понимаете? Надо выработать какой-то человеческий язык друг к другу. Сначала прежде всего человеческий – среди писателей. Только по этому пути… Я считаю, что непозволительно оскорблять. Ведь у нас это на каждом шагу: и в нашей семейной жизни, да где угодно! И мы должны ощущать, что мы можем быть разными, и даже это где-то необходимо, но мы должны ощущать то, что существуют скрепы, которые нас объединяют, если это не цепи рабства, а ощущение того, что мы — народ. Вот чтобы прийти к ощущению того, что мы — человечество, надо сначала начинать с народа. Вот моя точка зрения.

Ведущая: Спасибо. Спасибо. Давайте еще пару вопросов, поскольку очень много людей с книгами на автограф.

Мужской голос 3: Добрый вечер! Буквально недавно (ну, месяц, два) вышел фильм-сериал «Таинственная страсть». Смотрели ли вы? И как вы относитесь к актеру, который сыграл вас?

ЕЕ: Я не хочу говорить об этой фальшивой поделке. Это оскорбительно в смысле политическом… Они опустились до того, что даже… Я, например… Да, у меня жутко сложная была семейная жизнь. Так получилось, потому что человек, который все время ездит по разным странам, это очень сложная профессия. Но я никогда… И у меня есть такой роман: «Не умирай прежде смерти», в котором в первой главе я описал всех своих четырех жен и перед каждой из них я преклоняюсь и до сих пор я их люблю. Все дети — у меня 5 сыновей от разных женщин — но все они друзья! Моя последняя жена Маша, мы уже с ней 30 лет, и она меня терпит, она сделала все так, чтобы наши дети знали друг друга, и она подружилась с моими женами, и с Беллой, и Белла приходила на все мои свадьбы, и помогала, всегда! И мне было стыдно слушать… Да, ее привычки и повадки хорошо показала Чулпан Хаматова, да, она хорошо это сделала. Но как она… Как ей сунул сценарист такое слово, которое она никогда не произносила! Она меня назвала трусом. За что? Они осмелились на искажение истории! Я стаскиваю Вознесенского с трибуны, отбираю у него микрофон — такого никогда не было! Я первым сходил к Пастернаку, у меня есть его автограф, когда он уже был исключен из Союза писателей. А я там якобы боюсь к нему ходить и не пускаю туда Беллу. Потом я вдруг неожиданно оброс очень большим количеством людей, которые вместе, оказывается, со мной отправляли телеграмму протеста против наших сторонников в Чехословакии. Я был только один, и всю ответственность понесла бедная телеграфистка, у которой потом отобрали работу. Я сказал, что я поехал в соответствующее отделение КГБ и сказал им, что они ответят за свое поведение — задержание было беременной и так далее. Но я не видел никакой толпы, входящей туда. Далее: там, например, Андропов отзывался на некоторые мои просьбы, когда я просил его, чтобы выпустили мать моего друга — Эрнста Неизвестного, который мне благодарен мне всю жизнь. Но когда я заговорил в Союзе писателей, то мне сказали, что мне пришло якобы приглашение и КГБ было против моей поездки. И когда я спросил, почему КГБ против моей поездки, по следам Гекльберри Финна и его друга, то мне говорят: «Жень, какая интересная поездка! Но это к нам не относится абсолютно. Мы за безопасность страны…». Ему ничего не стоило, конечно, снять, это неправда была. А там он чуть ли меня не посылает в командировку. Боже мой, просто как чудесный сон! И так далее. Например, Фидель Кастро был моим близким другом. Когда он приезжал сюда в Советский Союз, он через посла пригласил меня в гостиницу, они меня туда загрузили в виде шута, в сшитом из кубинского флага пиджаке, и Фидель Кастро даже не хочет со мной разговаривать, а я как будто бы хватаю его за лацканы и бегаю за ним. Он приехал. Я тогда был в очень большой опале, и некоторое время потом Фурцева мне рассказывала, что он сказал, как настоящий друг, что мы все вместе на Кубе очень любим поэта Евтушенко, и тут я даже не хочу верить своим ушам, что, оказывается, тут на вас кто-то нападает. И так далее. Для чего все это было сделано? Моя жена сказала: «Почему все время на тебя нападают в момент твоего выдвижения на Нобелевскую премию?». Но получилось так, что, действительно, это совпадает. Даже дошли уже до того, что сейчас ходит в интернете даже такая клевета на меня, что якобы я не писал стихотворение «Бабий Яр», а его написал какой-то другой человек, совершенно мне неизвестный. Тогда почему этот человек не пришел и не заявил о себе? Так что это все неспроста делается. Нужно просто нести свой крест и стараться не обращать внимания. Вот здесь сидит Костя Кедров, а он, между прочим, со своей женой однажды ночью (а у меня была такая ночь, когда я хотел сводить счеты с жизнью) не отпустили меня, и все утро я слышал, что вдруг запели соловьи. Я помню его и его жену. Да мало ли людей меня спасало! Вот она, его жена!

Ведущая: Понятно. Все кланяемся за ваше отношение!

ЕЕ: Костя — это хороший человек, это самый первый евтушенковед и большой специалист, первым составил собрание моих сочинений. И тогда я ужаснулся, это было поучительно.

Ведущая: Давайте еще один вопрос, последний.

Мужской голос 4: Спасибо. Это благодарность: на счастье вас услышал, поздравляю с наступающим Новым годом и Рождеством.

Ведущая: А давайте мы все вместе присоединимся, и кланяемся, и благодарим Евгения Александровича. А сейчас…

ЕЕ: Спасибо!

Ведущая: …Перейдем к автограф-сессии. Автограф-сессия будет проходить с левой стороны. С правой стороны никто сюда не подходит и не толпится, и пусть сюда охрана вас не проводит…

 

Разговор в магазине записал Сергей Бирюков.

Расшифровка аудиозаписи Николай Березиков.

Фото Сергея Бирюкова