«…Кто не любит моей „Снегурочки“, тот не понимает моих сочинений вообще и не понимает меня», — писал Николай Римский-Корсаков в 1893 году. В России «Снегурочку» изучают в музыкальных школах и регулярно ставят на столичных и провинциальных сценах. Во Франции эта опера последний раз шла более ста лет назад. В 2017 Дмитрий Черняков снова знакомит c ней французского зрителя. Премьера состоялась 15 апреля в Парижской опере, в главной роли — Аида Гарифуллина, дирижер — Михаил Татарников (руководитель Михайловского театра). Гелия Певзнер встретилась с автором постановки, Дмитрием Черняковым, который рассказал, почему он предпочитает предлагать театрам в первую очередь русскую музыку.
Дмитрий Черняков, 2017. Doris Spickermann-Klaas
RFI: Почему вы все чаще и чаще обращаетесь к русской музыке?
Дмитрий Черняков: Не могу сказать, что все чаще и чаще — так же часто, как было раньше, здесь нет никакого ускорения. Когда я еще не работал за рубежом, а только в России, я тоже ставил очень много русских названий, мне это всегда было интересно. Потом, когда я стал работать по всему миру, это превратилось уже в своего рода навязчивую идею, почти миссию.
Когда мне приходит предложение от театров о сотрудничестве, и если театр не предлагает называние, а дает карт бланш, я всегда называю в первую очередь русское название. Есть несколько обстоятельств, почему я это делаю. Прежде всего, есть очень много русских вещей из оперной литературы, которые в мире толком никто и не знает. А мы, особенно те, кто близок к музыке,— с детства внутри этого, но все эти произведения остаются только внутри российского контекста. На Запад вышло по большому счету только 4–5 оперных названий, которые все ставят, не приглашая уже для этого русских — как, например, «Борис Годунов» или «Евгений Онегин». Остается огромное количество произведений, которые нужно открыть — для нас-то они давно открытые. Помочь этим произведениям быть узнанным — в этом я чувствую свою задачу, я для этого стараюсь. Иногда даже думаю про себя, что, может быть, мне важен не сам факт постановки спектакля, а возможность сказать зрителю: посмотрите, какая прекрасная партитура.Так сложилось, что с этой миссией меня и воспринимают.
Это третья опера Римского-Корсакова, которую я ставлю в Европе — мы до этого ставили в Амстердаме и Барселоне «Сказание о граде Китеже» Римского-Корсакова, потом «Царскую невесту» в Берлине и в «Ла Скала». Это всегда шло от меня , потому что оперы Римского-Корсакова почти неизвестны. Когда «Царская невеста» появилась в Берлине, все сказали: ах, какое произведение! Десять лет назад мы поставили «Игрок» с Баренбоймом (Даниэль Баренбойм, художественный руководитель берлинской Штаатсопер — прим. RFI) в Штаатсопере, после этого он везде пошел по европейским театрам — его стали ставить и Франкфурт, и Ковент-Гарден, и Вена… Мне кажется, что в этом есть какой-то смысл.
Почему русское оперное наследие до сих пор так мало известно? Это же не литературное произведение, а музыкальное, оно не требует словесного перевода. Или оно все-таки требует какого-то другого перевода?
Требует-требует. Во-первых, это не только музыкальное произведение. В основе всех этих опер лежит сценарий, пьеса, текст, мысль, какие-то характеры. Например, все, что происходит в том же «Невидимом граде Китеже» или «Снегурочке», это достаточно закрытая культура. Или «Хованщина». Как объяснить западному зрителю разницу между староверами и нововерами? Для них это практически «марсианские хроники». Или кто такие берендеи? Это все лежит в другой плоскости. Для того, чтобы это чувственно принять, недостаточно только музыки. Важно охватить весь смысловой объем. Одна только музыка не даст зрителю чувства близости к этим произведениям, а понять их не всегда легко. Поэтому требуется какая-то помощь, может быть, через театр, через постановку, разъяснения, обсуждения, публикацию каких-то текстов. Мне кажется, что это надо делать.
«Снегурочка» в постановке Дмитрия Чернякова на сцене Парижской оперы, Апрель 2017Elisa Haberer — OnP
Вы спросили, почему эти оперы так непопулярны. Разные есть причины. Например, знаменитейшего Леоша Яначека, который сейчас идет везде, лет 40 назад почти никто не ставил, это был сугубо чешский композитор. Его ставили изредка, на немецком языке, в основном в Германии. Сейчас это международный оперный хит. «Енуфа», «Катя Кабанова», «Из мертвого дома» ставятся повсеместно, это уже принято. Откуда такие тенденции и как они развиваются, почему так вдруг на арену выходит какой-то композитор, а потом вдруг пропадает… Например, в 19 веке был популярен Майербер — а сейчас?
Непонятно, почему происходят такие сдвиги. Я просто хочу этому помогать. Я уже чувствую некоторый успех — например, с «Игроком». Раньше эту оперу Прокофьева разве что Мариинский театр с Гергиевым привозил на гастроли, а большие оперные дома вне России не очень обращали на это внимание. Это был раритет для внутреннего, русского пользования, а теперь «Игрока» все берут.
Кстати, в «Снегурочке» одна из идей была — взять в кастинг очень много иностранных певцов — не только русскоговорящих, но позвать больших звезд. У нас в планах был Рамон Варгас — к сожалению, он по разным причинам, не связанным с продукцией, отпал. Мартина Серафин, которая везде в мире поет «Тоску», поет у нас Купаву. Томас Ханс Майер, вагнеровский баритон. Все это — чтобы русская опера делалась не только русскими, а чтобы она была принята в коллективное оперное пользование.
Это исключительно моя миссия, она персональная. Дело в том, что все это я любил еще с детства, это часть меня. Для того, чтобы я успешно осуществлял эту миссию, я должен это делать очень персонально. Не внушать себе, что это важное дело, а делать это с пылкой страстью, с мыслью, что я хочу показать что-то, что я считаю прекрасным, но многие люди про это еще не слышали. Мне хочется этим поделиться. Это меня питает. Не потому, что я из России и хочу не русским дать возможность шире взглянуть на русскую культуру. Больших заделов и замыслов патриотического плана у меня нет. Мне казалось, что я с этим вырос, что это все во мне, а многие люди этого лишены, поэтому мне хочется этим поделиться. Наверное, я только сейчас об этом задумался. Я никогда не анализировал, а сейчас с вами я понял, почему я все это делаю.
Русскую поэзию тоже не передашь никаким переводом — это эфемерное, здесь важно, как мы это чувствуем. Мне кажется, было бы здорово, если бы многие люди испытали то же волнение, что и я. Собственно, в этом и состоит моя задача. Если она удается, и я вижу, что это становится всеми принято — не как моя работа, а как представление произведения, тогда я чувствую значительность своего дела. А импульс был исключительно поделиться.
Если бы вы ставили «Снегурочку» в Петербурге, вы бы ставили ее так же или по-другому?
Так же. Мне кажется искусственным подход приноравливания, какого-то угадывания, адаптации себя не то чтобы под публику, а под существующее представление о каких-то шаблонах восприятия здесь, в Германии, Нью-Йорке и так далее. Я все равно никогда в них не попаду.
Мы не знаем, что, когда и почему выстрелит. Иногда бывают совершенно неожиданные эффекты. Например, я делаю спектакль со всей силой страсти, а он вдруг оставляет публику равнодушной. Или, например, я делаю что-то для себя факультативное, между главными работами, а это вдруг становится успешным. Я не понимаю, как это все функционирует и почему это так происходит. Поэтому я давно решил, что не буду проводить никаких социальных исследований, пытаться понять, например, как мыслит парижский зритель, что он хочет видеть, как он себе представляет «Снегурочку», или Россию, или русскую музыку в целом, или на какие эстетические ориентиры он заточен. Я стараюсь это выкинуть из головы и поступаю так, как мне подсказывает мой театральный инстинкт. Соответственно, я это сделаю в Петербурге так же, как и здесь.
Тогда давайте вернемся к «Снегурочке». Премьера буквально через несколько дней. Расскажите, какая она будет, ваша «Снегурочка».
У меня уже был такой опыт, когда я ставил «Сказание о невидимом граде Китеже» Римского-Корсакова в Амстердаме пять лет назад. Я тогда уговорил амстердамскую оперу рискнуть и взяться за почти неизвестное произведение. Поначалу, когда театр готовился к этой постановке, мне казалось, что у них не было подлинного энтузиазма, потому что они воспринимали эту вещь как достаточно далекую от них — некая русская сказка с непонятными мыслями, непонятными реакциями, со странным понятием о волшебном. Путешествие героев по ту сторону жизни и смерти — это все воспринималось немного как лубок из Восточной Европы. Соответственно, персонального участия у голландцев, как мне казалось, было недостаточно. Мне потребовалось убедить их, что глядя на произведение, невозможно считывать только то, что находится на поверхности, потому что нам нужна гораздо большая обработка материала, что мы должны в него вгрызться и понять, из чего он состоит. Что это вещь, полная трагизма, это высокое произведение. Сюжет — Китеж — достоин пера Кальдерона. Он не лежит исключительно внутри русской культуры, а гораздо шире и понятен будет всем.
Мы делали спектакль — современное высказывание, которое касается каждого, а не только русских. Это мне удалось сделать. Я понял, что очень многих людей, которые даже не понимают языка, а читают субтитры, это не то чтобы проняло, а в прекрасном смысле даже напугало, заставило испытать трепет и даже ужас в некоторых моментах.
В Париже моя задача тоже заключается в этом. Поэтому сказочности нет, не ждите, лубок, если он здесь будет, будет взят в кавычки. Мы просто знаем о существовании этого лубка, связанного то с Островским, то со сказками Афанасьева, откуда все это произошло, вымышленная архаичная славянская среда, славянские древности так, как они воспринимаются нами сегодня, современными людьми. Мы можем с ними вступать во взаимоотношения, играть, увлекаться этим, а в какой-то момент все это уходит на дальний план, и мы понимаем, о каких трагических вещах рассказывает этот сюжет. Языческий мир — это придумка, потому что от всех этих славянских дохристианских древностей и пантеона всех этих богов мало что осталось. Это не описано, не зафиксировано, в каком-то смысле, это плод фантазии 19 века. То есть это компилированная вещь, она искусственная. Она красивая, но не аутентичная.
Год назад я ставил спектакль в Опере Гарнье — «Иоланта. Щелкунчик». Это тоже была моя идея. Изначально театр решил делать со мной «Иоланту», и мы искали второе название, поскольку «Иоланта» — это опера для одного акта. Я предложил сделать это с балетом. Театр был сначала напуган, но потом ухватился за эту идею. Изначально у Чайковского в 1892 году это так и писалось. Это был заказ Императорского театра — сделать одноактную оперу и балет «Щелкунчик» — он двухактный, но короткий. Это было одно произведение: опера — антракт — балет. Чайковский это делал как один музыкальный мир, он даже придумал их одновременно. В конце 19 века это был оммаж французской традиции. Год назад это вернулось на родину, во Францию.
«Снегурочка» в каком-то смысле похожа, потому что когда Островский написал эту пьесу, она стала неожиданностью и успеха большого не имела, не оправдала ожиданий публики. Все сказали, что такое очень странно для Островского. Он был драматург Малого театра, который, как известно, находится рядом с Большим. В Малом театре — драматические актеры, а в Большом — опера и балет. Так вот, Малый театр был закрыт какое-то время — сегодня так не бывает, но тогда было — и артисты Малого театра выступали в Большом. Соответственно, в Большом, в одном зале день играли драматические спектакли, день — оперу, день — балет. Дирекция задумала сделать одну большую феерию, объединив все разные искусства — тоже оммаж французской традиции — и заказала Островскому эту пьесу. Премьера была именно такого замысла, который родился благодаря таким обстоятельствам. Кстати, для того вечера музыку писал Чайковский, это было за много лет до написания оперы Римского-Корсакова. У Чайковского есть огромное количество музыки к драматическому спектаклю «Снегурочка», а Римский-Корсаков — это уже 1881 год, через восемь лет. Тем не менее, в основе оперы Римского-Корсакова — все равно пьеса Островского, и родилась она тоже благодаря оммажу французской традиции, а теперь она возвращается сюда, в Париж.
«Снегурочка» здесь была в 1908 году, в «Опера Комик». Я даже нашел много интересных фотографий персонажей в костюмах. Там есть и Берендей, и Купава, и Лель, и Снегурочка. До сегодняшнего дня во Франции были только две известных мне постановки: 1908 год — «Опера-Комик» и начало 1950-х, когда на Радио Франс была записана «Снегурочка» с большими сокращениями на французском языке французскими певцами. Леля там пела знаменитая бельгийская певица Рита Горр — звезда 1950-х. А театральных спектаклей с 1908 года не было.
У меня это уже третья постановка в Парижской опере. Первая была в 2009 — мы делали «Макбет» Верди, год назад — «Иоланта. Щелкунчик». Сейчас — «Снегурочка». Есть еще проекты, которые будут года через два.
Вы можете о них говорить?
Пока театр официально не объявит программу, корпоративно это не принято разглашать. Могу только сказать, что это будет не русское, а знаменитое, самое большое французское название. Я еще не ставил во Франции французское название, это будет для меня первая проба, если все сложится. Жизнь такая уязвимая, за два года может много что случиться, поэтому пока это только планы.
Гелия Певзнер
Пока нет комментариев